— Что, прямо сейчас? Но, Ифигения, мне же надо, не знаю, подготовиться как-то. Что я им скажу?
— Расскажете, в чем дело. Если они моей работой довольны, подпишут как миленькие. Что тут морочиться? Мне себя упрекнуть не в чем, мадам Кортес. Я весь этот дом холю и лелею. Пылинку последнюю счищаю, полы наскабливаю, паркет вощу, за коврами на лестнице слежу, лампочки меняю вовремя, почту разношу — и заказные, и всякие, цветы летом поливаю, лужи в дождь вытираю, проветриваю, мусор каждый день выношу в шесть утра, баки промываю шлангом, обратно ставлю, если где какая протечка, сразу зову слесаря, в подвале убираю… Если они всего этого не знают, не видят, так у них глаза дерьмом залеплены! Вы уж меня простите за такую непечатность, мадам Кортес, но иногда, знаете, не до того, чтобы подбирать красивые слова!
— Просто я…
Она была совсем не готова к знакомству со Скромным Юношей. Петиция-то ладно. Собрать подписи ей нетрудно. Но вот оказаться лицом к лицу с Буассоном, героем ее новой книги, — на это решиться куда сложнее. А вдруг он откажется? Вдруг разозлится? Заявит, что она не имела никакого права читать его дневник, потому он его и выбросил, чтобы его никто никогда не прочел. С какой стати, скажет, вы суете нос в мои дела? Кто вы такая? И выгонит ее — опустошенную, ограбленную, с дыркой в душе. Этого она не переживет.
— Да вы сами, поди, разуверились! Так и скажите, вам наплевать, что меня выставляют на улицу! По-вашему, так и надо, чтобы меня вышвырнули, как шкурку от банана?
— Да нет же, Ифигения, что вы!
— Ну так идите! Хотите, я пойду с вами? Я и рта не раскрою, просто рядом постою. Как статуя правосудия.
— Только этого не хватало!
«Нет, я пойду одна. Я хочу зайти к нему, присесть и поговорить с ним мягко, осторожно. Пусть он меня выслушает, а потом скажет… скажет так… хорошо, мадам Кортес, напишите эту историю, мою историю, только не говорите, что это я. Не хочу, чтобы меня кто-нибудь узнал. Придумайте какого-нибудь другого человека, который выбросил свою жизнь в мусорный бак…»
— Ну что, — не отставала Ифигения, — идете вы или как?
— Иду, — ответила Жозефина. — Будь что будет.
Она позвала отца. «Пойдем со мной! Не бросай меня одну! Подай мне какой-нибудь знак, какой угодно, пускай вот лампочка вдруг возьмет да погаснет, или телевизор включится сам собой, или кнопка лифта замигает, или на лестнице случится пожар…»
Но никакого знака не последовало.
Жозефина начала с Мерсонов. Мсье Мерсона дома не было, ей открыла колышущаяся мадам Мерсон. Не выпуская изо рта сигарету, тут же отозвалась: «Ну конечно, я подпишу, о чем разговор! Ифигения просто прелесть, к тому же у нее что ни день, то новый цвет волос, мне это так поднимает настроение!»
Пинарелли-младший тоже поставил подпись. «Консьержка? Мне на нее вообще-то начхать, но работает она на совесть, что есть, то есть. Могла бы, конечно, быть чуток попухлявее, но, в конце концов, это консьержка, а не топ-модель, правда, мадам Кортес?»
Подписал и Ив Леже. У него ждал телефон, так что разговаривать ему было некогда. Где подписывать? О чем речь? Консьержка? Консьержка его полностью устраивает.
Осталась только чета Буассонов. Ифигения была вне себя от радости. «Видите, видите? Я же вам говорила! Ко мне не подкопаешься! Я свою работу делаю чисто, как никто. Знаете что? Вот соберем все подписи с корпуса А, и я потребую прибавки к жалованью! То-то взбесится этот управдом. Ишь, решил подсадить тут свою девку, валандаться с ней в койке в рабочее время. А вы как думали, мадам Кортес, из-за чего весь сыр-бор-то? Валандаться, именно!»
— К мсье Буассону я завтра зайду, Ифигения, сегодня уже поздно. Они, наверное, садятся ужинать.
— Еще чего! Что это вы у самой цели вздумали сдаваться! Буассонам я как раз на днях помогла, у них раковина засорилась, так что уж им-то сам бог велел подписать.
Ифигения не отступала и начала раздражаться:
— Ну в самом-то деле, мадам Кортес, осталось всего ничего!
— Ну хорошо, — вздохнула Жозефина. Сил не было спорить. — Зайду. Но только вы уж идите и ждите у себя, а то вы так меня понукаете, мне это только мешает.
— И правильно делаю, что понукаю, а то вы чего-то разом сомлели, мадам Кортес. Чего вы, не пойму, боитесь? Что он Политех заканчивал? Так ведь вы сами вон сколько отучились…
— Я пойду, а вы идите к себе и ждите меня там.
— Ладно, — буркнула Ифигения, — но чует мое сердце, бросите вы меня на полдороге.
— Я же сказала иду — значит, иду!
Ифигения нехотя спустилась по лестнице, выворачивая шею, чтобы проверить, не повернет ли Жозефина назад в последний момент.
Вот он, момент истины. Решающая минута. Сейчас она узнает, можно ли ей браться за книгу, которая распускается в ней, как крылья. Жозефина стояла на лестнице перед зеленой дверью с медными ручками-шарами.
Она позвонила.
Тишина.
Потом из-за двери послышался мужской голос: «Кто там?»
Она ответила: «Это мадам Кортес, ваша соседка с шестого этажа».
К глазку приник глаз.
Раздался скрежет ключа в замке. Один оборот, второй, третий, задвижка, вторая, «собачка», еще задвижка…
Дверь приоткрылась. На пороге стоял мужчина.
— Мсье Буассон?
— Да…
— Мне надо с вами поговорить.
Мужчина прокашлялся. Он был одет в бордовый шерстяной домашний пиджак, подпоясанный вышитым бордовым поясом, вокруг шеи повязан серый платок. Он был очень бледен. Кожа почти прозрачная, и под ней резко выступали кости. Он придерживал дверь и рассматривал гостью.
— Насчет консьержки.
— Моей супруги нет дома. Это по ее части. Зайдите как-нибудь в другой раз.
— Это важное дело, мсье Буассон. От вас всего-то требуется подпись. Остальные соседи уже подписали. С консьержкой обошлись несправедливо, этого нельзя так оставлять…
— Видите ли…
— Пожалуйста, мсье Буассон, просто подпишите, и все.
Она смотрела на него в упор. Так вот он какой, этот Скромный Юноша, который мчался к метро, сам не свой от счастья… который прикасался губами к усикам Женевьевы, прогуливал занятия, пил с Кэри Грантом шампанское, подарил кашемировый шарф человеку, который живет в теплой стране, и умолял его, чтобы тот взял его хоть шофером, хоть секретарем…
Буассон провел ее в гостиную. Большая, просторная, унылая комната, тяжеловесная мебель с витыми узорами. За стеклами буфета Жозефина разглядела ровные ряды фужеров. Прямые кресла с неудобными спинками, на лакированном паркете — турецкий ковер. В комнате было холодно и невесело. На диване лежала раскрытая газета. Горела всего одна лампа. Должно быть, он как раз читал, когда она позвонила в дверь.