Он опять поднялся на своем самолете. И смотрел вниз безо всяких эмоций.
На занятиях в лицее и на вечеринках он часто оказывался один, потому что слишком много времени у него уходило на прощания. А он никому не мог рассказать об этой игре. В какой-то степени это было удобно. Потому что когда его спрашивали: «А что это за тобой только папа всегда приходит? А мама-то где?» — он обычно не знал, что ответить. Если он говорил «она умерла», его собеседник кривился в непонятной гримасе, словно Александр перевалил на него какую-то тяжелую и весьма вонючую ношу. Проще было ни с кем не общаться. Попросту не иметь друзей.
Ну, по крайней мере не иметь близкого друга.
Так он думал, шагая по парку, пиная ногами комья земли на газоне, переворачивая их так, что зеленая трава оказывалась снизу, а коричневая земля — сверху, а потом обратно. Ему нравился этот переход от зеленого к коричневому, от коричневого опять к зеленому. Но вдруг он заметил странную штуку и замер, оцепенев от удивления.
Сначала ему показалось, что это огородное пугало машет руками и ныряет в один из металлических баков для мусора, расставленных по парку. Потом замотанное в тряпки существо выпрямилось, вытащило из помойки какие-то странные вещи и засунуло их под некое подобие пончо — большой плед, скрепленный крючком под подбородком.
«Что за чучело?» — подумал он, стараясь наблюдать за существом незаметно, чтобы не спугнуть.
Это была старая женщина, одетая в сплошное рванье. На ней были драные туфли, драный плед, дырявые перчатки, черные шерстяные чулки с дырками, сквозь которые просвечивала грязная кожа. На голове у нее было что-то вроде колпака.
Он стоял далеко и не мог видеть, какого цвета у нее глаза. Но в одном он был уверен: это была нищенка.
Его мать боялась нищих. Она специально переходила на другую сторону улицы, лишь бы не встретиться с клошаром, и он чувствовал, как ее рука в его руке дрожит от страха. Он не мог понять почему. Они не выглядели злыми или агрессивными.
Мать. Она вспоминала о нем, когда у нее вдруг образовывалась пауза в нескончаемых пустых хлопотах… Она поворачивалась к нему, словно внезапно вспоминала о его существовании. Начинала тискать его, повторяла: «Деточка моя, солнышко мое, как же я люблю тебя! Ты знаешь, как я тебя люблю, голубчик мой ненаглядный?» — словно пыталась убедить саму себя в правдивости своих слов. Он не отвечал. Еще совсем маленьким он понял, что не стоит обольщаться, она оставит его в покое точно так же, как только что схватила. Как оставляют зонтик в трамвае. Он всегда испытывал дружеское сочувствие к зонтикам, которые все везде забывают.
Мать была искренней и не изображала безупречную Ирис Дюпен лишь в те моменты, когда они встречали на улице нищего. Она прибавляла шагу, шепча при этом Александру: «Нет-нет, не смотри, не надо…» А если он спрашивал, куда она так спешит и чего так боится, она опускалась перед ним на корточки и, глядя прямо в глаза, говорила: «Нет, я не боюсь, но они такие уродливые, такие грязные, такие бедные…»
Прижимала Александра к себе, и он слышал, как бешено колотится ее сердце.
В этот вечер он прошел мимо нищенки, не остановившись, не обернувшись. Он заметил лишь, что она тащила на себе инвалидную коляску, закрепленную на поясе.
На следующий день он вновь увидел ее. Она причесала свои волнистые седые волосы. Закрепила их с двух сторон заколками. Двумя девчачьими заколками, одна с розовым дельфинчиком, другая с голубым. Она сидела в инвалидной коляске, мирно сложив перед собой черные от грязи руки в разноцветных перчатках. Смотрела на прохожих, провожая их взглядом, буквально выворачивая им вслед голову, словно не хотела упустить ни капли зрелища. Умиротворенно улыбалась, подставив морщинистые щеки под случайные лучики солнца.
Он прошел мимо нее и почувствовал, что она очень внимательно его изучает.
На следующий день она снова была на месте, снова сидела на своей каталке, и он прошел мимо нее уже помедленнее. Старушка широко улыбнулась ему, и он успел улыбнуться на ходу в ответ.
На следующий день он подошел к ней. Заранее приготовил две монетки по пятьдесят пенсов, чтобы дать ей. Он хотел увидеть ее глаза. Это была идея фикс, преследующая его с утра: а вдруг у нее синие глаза? Большие синие глаза, прозрачные и глубокие, как чернила в чернильнице.
Он подошел поближе. Остановился на некотором расстоянии. Молча кивнул.
Она, улыбаясь, смотрела на него. Просто молча смотрела.
Он подошел еще ближе, бросил монетки ей на колени, прицелившись поточнее. Она опустила глаза на монетки, взяла их темными пальцами с обломанными ногтями, положила в маленькую коробочку, которую прятала под правой рукой, и вновь посмотрела на него.
Александр отступил на шаг.
У нее были большие синие глаза. Как два глубоких горных озера с картинки в учебнике географии.
— Ты меня боишься, милай?
Она хотела сказать «милый», но произносила «милай», как продавец из газетного киоска возле дома.
— Немножко…
Он не хотел ей врать. Хорохориться, притворяться.
— А ведь я тебе не сделала ничего плохого, милай…
— Да я знаю…
— Но тем не менее я внушаю тебе страх… Потому что я плохо одета…
В ее синих глазах плескалась насмешка. Она достала немного табака из другой коробочки, металлической, которая тоже была где-то под рукой, и стала скручивать себе сигарету.
— А ты не куришь, милай?
Она провела языком по бумажке, не спуская с него глаз.
Глаза у нее и впрямь были синие, но какие-то выцветшие. Как потертые джинсы. Явно они долго служили хозяйке и многое повидали.
— А ты влюблен в кого-нибудь, милай?
Он покраснел.
— Ты уже взрослый. В этом возрасте пора иметь подружку… Как ее зовут?
— А твоя мама с ней знакома?
— Мамы нет.
— Она уехала?
— Она умерла.
Получилось! Он сказал это, смог выговорить. В первый раз. Ему хотелось заорать. Наконец он сказал это!
— Ну прости меня, милай.
— Не за что. Вы же не знали, вот и все.
— Она долго болела?
— Нет…
— А! Несчастный случай, да?
— Что-то вроде…
— Не хочешь говорить об этом?
— Не сейчас.
— Может, еще придешь со мной поболтать…
— У нее тоже были синие глаза…
— Она была несчастная или счастливая?
— Не знаю…
— А… ты не знаешь.
— Думаю, скорее несчастная…
Он порылся в кармане в надежде найти еще мелочь. Нашел еще монетку в пятьдесят пенсов и протянул ей. Она отказалась.