— Ушла…
— Как ушла? Ушла в магазин, ушла отправить письмо на почту, ушла купить «Лего»?..
Услышав слово «Лего», Младшенький пожал плечами.
— Для кого «Лего»-то? Ты что, в твоем возрасте играешь в «Лего»?
— Младшенький! — завопила Жозиана. — Слышишь, хватит этих… ну… как его…
— Глумлений. Да, ты права, мать, я проявил неуважение… Прошу извинить меня.
— И КОНЧАЙ НАЗЫВАТЬ МЕНЯ «МАТЬ»! Я ТЕБЕ МАМА, А НИКАКАЯ НЕ «МАТЬ»!
Он вновь погрузился в чтение, и Жозиана обессиленно рухнула на пуфик из черной кожи, сцепив руки и потрясая ими, как кадилом, не в силах постигнуть случившееся. «Боже мой! Боже мой! Ну что я Тебе сделала, что Ты решил послать мне этого… этого…» У нее не находилось слов, чтобы охарактеризовать Младшенького. В конце концов она с усилием справилась с собой и спросила:
— Так куда же ушла Глэдис?
— Она заявила, что складывает с себя обязанности няни. Не может больше со мной. Утверждает, что не получается совмещать уборку с чтением мне вслух «Характеров» Лабрюйера. Еще она утверждает, что эта книга написана мертвецом, трупом, что не нужно беспокоить мертвых, и мы с ней здорово повздорили на этот счет.
— Ушла… — повторила Жозиана, откинувшись назад на пуфе. — Но это невозможно, Младшенький. Это шестая за шесть месяцев.
— Для ровного счета. Это весьма показательно. Таким образом, мы нанимаем ежемесячных служанок.
— Но что ты ей такого сделал? Вроде она к нам привыкла, приспособилась?
— Да у нее аллергия на старину Лабрюйера. Она утверждает, что ничего не понимает, что он вообще не по-французски пишет. Что черви из его истлевшего трупа приползут сюда, чтобы поиздеваться над нами. И она просила меня вернуться сюда, в наше время, и тогда, чтобы доставить ей удовольствие и одновременно найти достойное занятие, я попросил ее подыскать мне пару нормальных мужских ботинок на мой размер, а то эти кроссовки спринтера никак не подходят к моему костюму. Она стала утверждать, что это невозможно… а поскольку я настаивал, она с холодной яростью сняла передник и сложила его, как складывают оружие. Ну, я был вынужден учиться читать сам, и, думаю, у меня получилось. Складывая звуки и слоги, а потом слова в словосочетания, все не так сложно…
— Боже мой! Боже мой! — застонала Жозиана. — Что же с тобой делать?! Ты отдаешь себе отчет, Младшенький: тебе всего два года. Не четырнадцать, нет.
— Ну, ты можешь считать годы как для семейства псовых, год за семь. Умножь мои два года на семь, и получится как раз четырнадцать… В конце концов, я вовсе не хуже собаки. — И заметив, что мать готова выйти из себя, участливо добавил: — Не беспокойся, милая мать, я малый не промах, в жизни не пропаду, даже и волноваться не о чем. Что ты купила вкусного? Свежие овощи и сочное манго так и благоухают.
Жозиана, казалось, не слышала его слов. Она бесконечно прокручивала в голове один и тот же сюжет: «Годы, долгие годы я мечтала о ребенке, долгие месяцы ждала его, надеялась, бегала по врачам, и тот день, когда я узнала, что у меня будет ребенок, был самым счастливым в моей жизни…»
Она вспомнила, как шла по двору особняка, где размещался офис фирмы Марселя, чтобы зайти в подсобку к своей подруге Жинетт и сообщить ей добрую весть, как боялась поскользнуться или оступиться и разбить хрупкое яйцо у себя в животе, как они с Марселем воссоединились, коленопреклоненные, перед лицом божественного ребенка. Она мечтала об этом ребенке, мечтала, как будет менять ему голубенькие ползунки, целовать розовые пяточки, смотреть, как он делает первые неуверенные шаги, пытаться разобрать первые смешные слова, помогать чертить первые корявые буквы, она мечтала получать ко Дню матери письма с ошибками и кривыми строчками, с по-детски построенными фразами, до того трогательными своей неуклюжестью, что сердце тает перед этим начертанным цветными фломастерами пожеланием «С празникам мама».
Мечтала.
Мечтала еще водить его в парк Монсо, привязывать ему к запястью жирафа на колесиках и смотреть, как он тянет своего жирафа по белому гравию аллеи, а красные листья кленов, кружась, летят на землю. Мечтала, как он перепачкается шоколадом, а она будет вытирать ему пухлые щечки, ворча: «Ну кто это так извозюкался, солнышко мое?» — и потом прижимать к себе, счастливая, такая счастливая, что может держать его на теплой материнской груди и укачивать, поругивая при этом, потому что она не умела баюкать, не ворча. Мечтала привести его первый раз в школу, втихомолку всхлипывая, передать его учительнице, подсматривать за ним с улицы в окно и незаметно подавать рукой знак: все в порядке, все образуется, мечтала бояться, что он расплачется, когда она уйдет и оставит его в школе одного, мечтала учить его раскрашивать картинки, качаться на качелях, кормить уточек хлебом, петь дурацкие считалки типа «Дождик-дождик, пуще, дам тебе гущи», и они оба смеялись бы, потому что он произносил бы «пуссе, гуссе».
Мечтала…
Мечтала делать все постепенно и последовательно, ничего не упуская, неспешно и нежно взрослеть вместе с ним, идти по жизни рука об руку…
Мечтала иметь такого же ребенка, как все другие дети.
А родился у нее вундеркинд, который в два года учится читать, расшифровывая «Характеры» Лабрюйера. И кстати, что такое этот бином?
Она подняла глаза на сына, внимательно посмотрела на него. Он уже закрыл книгу и смотрел на нее спокойно и доброжелательно. Она вздохнула: «Ох, Младшенький!» — и погладила связку порея, торчащую из тележки.
— Давай взглянем правде в глаза и честно скажем, милая мать, я не обычный ребенок, и к тому же я отказываюсь вести себя так же, как эти придурки, с которыми ты заставляешь меня общаться в парке… Которые писают в штанишки и плачут, когда у них отнимут сосочку.
— Ты что же, не можешь сделать над собой усилие и вести себя, как все дети твоего возраста, хотя бы на людях?
— Тебе стыдно за меня? — спросил Младшенький и густо покраснел.
— Нет… не то чтобы стыдно, как-то не по себе… Хочется быть просто обычной матерью, как все, а ты не можешь мне в этом помочь. Тут недавно, когда мы выходили из дома, ты крикнул консьержке: «Привет, коряга!» — и она чуть не проглотила свою вставную челюсть.
Младшенький разразился смехом и довольно почесал бока.
— Не нравится мне эта женщина, она так противно меня разглядывает…
— Да, но мне пришлось ей сказать, что ты имел в виду каляка-маляка, картинка в подъезде. Она странно посмотрела на тебя и сказала, что ты довольно-таки преждевременный ребенок для своего возраста.
— Она имела в виду преждевременно развитый, думаю.
— Может быть, Младшенький. Хотя если бы ты меня любил, ты попытался бы вести себя так, чтобы я каждую секунду своей жизни не тряслась бы в тревоге, что ты еще можешь выкинуть.
Младшенький обещал постараться.
И Жозиана безрадостно вздохнула.