— Эти строки я услышала из уст отца, когда он узнал, что я, не предупредив его, произвела на свет сына… Я запомнила их на всю жизнь. Они каленым железом выжжены в моей памяти…
Жозефина почувствовала, что озябла. Непонятно, Чосер ли был тому виной или сломанное центральное отопление, но на него словно повеяло ледяным ветром.
— И я больше никогда в жизни не лгала. Представь, столько времени от этого выигрываешь! Прямой путь — самый быстрый. Становишься настоящим человеком, настоящей женщиной.
— А отопление по-прежнему сломано?
— Запомни, дорогая, в Англии отопление всегда сломано… Работает через два дня на третий. Так же, как горячая вода и метро… да это и к лучшему. Чем меньше топят, тем меньше засоряют атмосферу. Скоро нефть кончится, топить будет нечем, нужно заранее тренироваться.
— В твоей стране лучше спать вдвоем!
— Кстати, а что у вас с Филиппом?
— Ничего. Всему виной моя больная совесть. Она запрещает мне радоваться жизни и заковывает меня в пояс верности, ключ от которого я потеряла…
— Да ты вообще не любительница скакать по постелям…
— А как Александр? Что-нибудь слышала о нем?
— Я говорила с Анни, его няней… Как любой подросток, у которого зарезали мать. Не особо, короче.
— Может, мне с ним увидеться?
— И с его отцом тоже…
Жозефина игнорировала намек. Она думала об Александре. О том, что он чувствует, когда гасит свет перед сном. Наверное, думает об Ирис, оставленной в лесу наедине с убийцей…
— А бывает так, что ты боишься?
— Чего?
— Всего…
— Всего?
— Да…
— Мне кажется, человек имеет право бояться только за одну вещь на свете: за детей, — твердо сказала Ширли. — Насчет всего остального — денег, работы, налогов, рваных колготок — нужно просто сказать себе: «Не боюсь!» — и рваться вперед…
— Думаешь, помогает?
— Еще как! Говоришь себе: «Хочу это», — и оно у тебя появляется. Но желать надо от всего сердца. Не лукавить. Ты сильно-сильно сосредотачиваешься и думаешь… «Хочу это, хочу это, хочу это…» Попробуем? Ты что хочешь вот прямо сейчас? Только не думай.
Жозефина закрыла глаза и сказала:
— Поцеловать Филиппа.
— Тогда сосредоточься, подумай об этом изо всех сил, и — я тебе обещаю, слышишь, обещаю! — это непременно произойдет…
— Ты правда в это веришь?
— Но только надо думать изо всех сил. Не обращай внимания на свою трусливую совесть. Скажи, например: я хочу…
— …броситься в объятия Филиппа…
— Нет уж, нет уж, так ничего не получится…
— Я хочу, чтобы он стиснул меня в объятиях и всю обцеловал…
Ширли сморщила нос:
— Неубедительно как-то…
— Хочу, чтобы он запрыгнул на меня, как горный козел! — завопила Жозефина, катаясь по ледяному полу кухни.
Ширли отползла и смотрела на нее удивленно и лукаво:
— Ну надо же! В таком случае точно получится!
Назавтра в субботний полдень Жозефина встретилась с Гортензией.
Та жила в Энджеле, квартале, напоминающем Монмартр. Фонарики, узенькие улочки с чередами лестниц, лавки старьевщиков. У ресторанчиков французские названия. Они сели в глубине кафе «Сакре-Кер», на углу Стад-стрит и Тебертон. Заказали две говядины с морковью и два бокала красного вина. Попробовали хлеб и решили, что это настоящий длинный батон, попробовали масло — оно пахло настоящим соленым нормандским маслом.
Гортензия открыла огонь:
— Ну все! Я стала настоящей англичанкой!
«У нее английский жених», — подумала Жозефина, с восхищением разглядывая дочь.
Гортензия влюбилась. Ее дочь, каменное сердце, сложила оружие перед англичанином в твидовом пиджаке. Интересно, это ее ровесник или постарше? И как он выглядит: розовощекий, с тяжелыми веками? Или остролицый, с хитрыми глазами? Гнусавит, как все англичане? Знает ли французский? Понравятся ему телячьи медальоны, которые Жозефина готовит? Понравятся ли сады Пале-Рояля, французские королевы в Люксембурском саду и площадь Вогезов ночью? И мост Искусств, и улочка Феру, где бродил Хемингуэй, оставшись без гроша в кармане? Она мысленно гуляла с ним по Парижу, рисовала в уме и радостно венчала лаврами человека, который сумел приручить неисправимую Гортензию.
Жозефина умиленно поглядела на дочь.
— И как зовут этого красавчика-англичанина? — спросила она, пытаясь унять радость в голосе.
Гортензия откинулась на стуле и разразилась хохотом:
— Мам, ты и впрямь безнадежна! Вообще не угадала! Я только что отпраздновала конец триместра в пабе, вечером, а проснулась с невыносимой головной болью и незнакомым англичанином в моей постели. Ты будешь смеяться, звали его Пэрис! Ай гоу ту Пэрис! Париж, я люблю тебя! Когда я сказала, что у него на редкость идиотское имя, он спросил, как меня зовут, и буркнул, что мое имя не менее ужасно! И мы разошлись, не сказав друг другу больше ни слова. Думаю, он обиделся!
— Ты хочешь сказать, что ты так напилась, что сняла парня в пабе и затащила его в постель?! — в ужасе воскликнула Жозефина.
— Вот именно… Надо же, ты стала довольно быстро все понимать… Я сделала то, что делают все англичанки по субботам.
— О-ля-ля! Гортензия! Я так понимаю, ты была слишком пьяна, чтобы…
— Чтобы подумать о резинке?
Жозефина кивнула, до крайности смущенная.
— Ох, мы так устали, что ничего и не было! Он утром попытался было все исправить, но мои слова подрезали ему крылышки! — Она положила вилку на тарелку и заключила: — И тем не менее я стала настоящей англичанкой…
— А что Гэри? Ты с ним видишься?
— Нет! У меня нет времени. И потом, в последнюю нашу встречу он бросил меня ночью посреди улицы…
— На него не похоже! — возразила Жозефина.
— Но я слышала, он всерьез занялся игрой на фортепиано. Нашел учителя, они отлично понимают друг друга, тот служит ему отцом, воспитателем и примером в жизни… Понимаешь, что я имею в виду? Он целыми днями занимается на фоно и общается с этим человеком. У них суровая мужская дружба… Это так увлекательно! Он вроде даже не знакомит его со своими друзьями, хочет оставить целиком для себя. Безумие! Как только люди влюбляются, они становятся ревнивы, начинают выстраивать ограничения…
— Я рада за него. Ненормально для парня не иметь никакого положительного мужского примера. Он наверняка повзрослеет, станет серьезнее, призадумается о жизни…
Гортензия откинула копну волос, словно сметая мысли о Гэри Уорде и роли отца в жизни любого мальчика. Это не ее проблемы. Все, что не касалось непосредственно самой Гортензии, было «не ее проблемами».