Владимир Парасочка, наблюдая мучения женщины, с которой он решил делить постель, кров и стол, также вздохнул и сам поставил сковородку на огонь. Он ловко управлялся у плиты, обвязавшись парадным Любиным фартуком с мережкой. Люба засмотрелась на мужчину своей мечты. Может быть, этот день будет самым счастливым в их жизни?
Но, выходя из машины, Люба поскользнулась и сильно подвернула ногу. Да и торговля как-то сразу не заладилась. То ли Любина больная нога мешала делу, то ли что-то еще, но покупатели крутили в руках Любины сапожки и нарядные туфли — к Новому году выставила! — и тут же, не отходя далеко, покупали у Светкиной реализаторши Зинки. Покупали точно такие же, что и было обидно. Люба и цену сбросила, но народ, словно заколдованный, не спрашивая, ломился к соседнему прилавку, рвал товар прямо из рук и покупал, покупал, покупал. У Любы даже злые слезы навернулись на глаза, когда она прикидывала, какую кассу сдаст сегодня Зинка Светлане. Наконец парочка, которую Люба сразу наметанным глазом определила как состоятельных клиентов, остановилась возле нее. Девушка выбрала самые дорогие сапоги и спросила цену. И тут Люба, сама не понимая, как это вышло — то ли от боли в ноге, то ли просто от обиды на неудачный день, — назвала сумму в два раза выше той, по которой продавала эти сапожки. Но парочку, казалось, это нисколько не смутило — девушка сунула в сапоги ноги, застегнула змейку. Вова, стоявший сбоку, услужливо показывал в зеркало, что товар — просто высший пилотаж. Люба тоже улыбалась клиентке — а как же! В торговом деле главное — вежливое обращение. Спутник девушки, даже не поторговавшись, отсчитал требуемое. Люба, все так же лучезарно улыбаясь, сунула деньги в набрюшный кошелек под куртку.
— Вам в коробочку положить или в пакетик? — спросила она у девицы, озабоченно топавшей новыми сапогами в картонку, брошенную рачительной Любой на грязный снег.
— Что-то они мне в подъеме жмут… — неопределенно проговорила девица. — И вообще, колодка какая-то неудобная…
— Да вы пройдитесь, пройдитесь! — забеспокоилась Люба. — Они ж разойдутся, они ж новые совсем. Вы посмотрите, замша какая! Вышивка! Стразы! Мех натуралочка, фабричная работа…
— Нет, не хочу, — решительно сказала девица, стаскивая сапоги. — Если сейчас жмут, то потом еще хуже будет. Купишь, а носить не будешь. Извините.
— Да ничего. — Люба улыбалась изо всех сил, доставая деньги из кошелька обратно.
— Простите. — Мужик оттер плечом назад свою спутницу. — Я вам сколько давал? Тыщу триста? А вы мне сколько вернули?
— Сколько? — Люба взяла только что возвращенные деньги и пересчитала их. — Ничего не понимаю, — промямлила она. — Триста.
— Я давал вам тыщу триста, а вы мне вернули просто триста. Я вот их в руках держал, никуда не девал. Слышь, братан, ты же сам видел? — обратился он к Владимиру Парасочке.
Владимир кивнул. Да Люба и сама видела, что мужик рук никуда не совал и деньги только пересчитал и все. Как это может быть?
— Давайте быстрее, — капризно протянула девица. — Я замерзла!
— Сейчас. — Люба непослушными руками полезла в кошелек и достала недостающую сумму. Она могла бы поклясться, что, сколько ей дали, столько она и вернула, и никак не триста. Но ведь и Володя тоже видел… Наваждение какое-то. И главное, ничего не докажешь. Вот если бы в кошельке не было денег, но уже три дня, пребывая в счастливом угаре семейной жизни, она оставляла всю выручку в объемистом кожаном нутре. Она собиралась сегодня купить Володечке к Новому году золотую цепочку — толстую, витую, и медальон к ней — спереди буква «В», обозначающая его имя, а сзади «Л» — ее имя и «любовь» тоже. Цепочку она уже присмотрела, и гравер пообещал все сделать. Глотая слезы, Люба смотрела вслед удаляющейся парочке. Владимир закурил.
— Я пойду пройдусь. Булочку тебе куплю и ноги разомну. Люба кивнула. Она пыталась успокоиться и даже присела на раскладной стульчик. Да черт с ними, с деньгами, хотя она была больше чем уверена, что ее хитро провели. И Зинка еще косится, небось, радуется, что конкурентка прогорела… Интересно, Светка сегодня придет кассу забирать или нет? Зинка, конечно, ей все расскажет, да еще и приврет.
Люба внезапно вспомнила, как Светка приперлась на базар три дня назад и все пялилась на Любу и бывшего мужа. Люба прямо спиной чувствовала этот ненавистный Светкин взгляд. И, когда Люба, выпив кофе, как всегда, выбросила пустой стаканчик под прилавок, Светка зачем-то вытащила его. Люба даже подумала, что она сейчас скажет: «С неряхой связался» или «Всю жизнь в школе проработала, а мусор куда попало бросаешь», но Светка просто спрятала грязный стаканчик в свою сумку, повернулась спиной и ушла. А Люба тогда сразу все забыла, потому что покупатель прямо косяком пер, не то что сегодня…
А сейчас вдруг вспомнила. И остолбенела. Потому что прямо по проходу бежали человек десять с дикими криками: «Держи вора!» Покупатели с испугом жались по сторонам, продавцы с интересом вытягивали шеи. Люба вскочила со своего стульчика и бросилась к проходу — смотреть. Но кто из подбежавших к ее прилавку вор, она разглядеть не успела, потому что мчавшийся впереди человек врезался прямо в Любину витрину, а подоспевшие сзади навалились на него. Мелькали руки, ноги, летела во все стороны дорогая модельная Любина обувь. У Зинки рядом отвалилась челюсть. Люба не успела отодвинуться, как смяли и ее. Злополучная нога опять подвернулась, и Люба упала прямо в кучу. Кто-то попал ей локтем в лицо, кто-то пнул в живот так, что в глазах потемнело. Когда она пришла в себя, потасовщиков и след простыл. Зинка, охая и причитая, помогла ей подняться. По всему ряду сочувствующие собирали разбросанный Любин товар. Но половина обуви исчезла, как сквозь землю провалилась. Вторая же половина была нещадно затоптана, запачкана, исцарапана. Самое же страшное было впереди. Когда Люба схватилась за ушибленный бок, оказалось, что куртка на ней расстегнута и кошелек со всей выручкой исчез. Люба села прямо на грязный снег и зарыдала.
* * *
— Вот видишь, как замечательно получилось. Тебе так даже больше идет.
Дашка блаженно кивнула. Груда покупок была свалена посреди комнаты. Завтра она это наденет, и, может быть, у нее действительно начнется какая-то новая жизнь. А плащик все-таки жалко. Рука не поднимется его выбросить.
— Олька, ты молодец, — сказала она. — Я сама ни за что бы не догадалась. Я все не буду надевать, а то сил уже нет. Давай я только дубленочку прикину и сапоги, а ты посмотришь.
— И шапочку, и шарфик, и свитерок. А я пойду воду для пельменей поставлю.
Для пельменей. Дашка сглотнула. Да, хорошо сейчас пельмешек сварить. И съесть их со сметаной, и с горчицей, и с кетчупом…
— Оль, на меня не вари, пожалуйста, — запоздало предупредила она, втягивая носом сытный пельменный дух. — Я еще пощусь.
— Нет, ты посмотри только, как хорошо! — Ольга потащила подругу к большому зеркалу. Оттуда на Дашку смотрела ну просто чрезвычайно привлекательная девушка в очень светлой, почти белой дубленке с большими накладными карманами и капюшоном, отороченным белым пушистым мехом. На ногах у девушки были черные сапожки, на голове — черная шапочка, на шее — черный пушистый шарф. Еще на девушке был черный свитер с большим воротником, а на диване стояла новая черная сумка, в ней лежали новые черные перчатки. На этом перечень всего черного, которое, как считала Дашка, ее стройнит, заканчивался, и начинался перечень белого, голубого и светло-бежевого, именуемого народом как «телесный».