Теперь, когда он целует меня, я не отстраняюсь.
Лежа в постели, я кусаю его.
— Мы пожираем друг друга, как два дикаря, — говорит Генри.
Я забыла о своем страхе показаться ему обнаженной. Генри любит именно меня. Мы смеемся над моей худобой. Он заставил меня изменить прическу, потому что ему не нравился строгий испанский стиль. Теперь я зачесываю волосы назад и поднимаю их над ушами. Мне теперь кажется, что ветер обдувает мне лицо, я выгляжу моложе, не стараюсь стать роковой женщиной. Это просто не нужно. Я чувствую, что любима такой, какая есть. Во мне любят мое внутреннее «я», каждое слово, которое я пишу, мою беззащитность, все мои печали, борьбу и недостатки, даже худобу. Я и сама люблю Генри точно так же. Я даже не могу ненавидеть его стремление к другим женщинам. Несмотря на всю любовь ко мне, Генри интересно встречаться и с Наташей, и с танцовщицей Моной Пайвой. У него дьявольское любопытство к другим людям. Я никогда не встречала такого разностороннего человека, личность такого диапазона.
Летний день, такой, как сегодня, ночь с Генри… и больше мне ничего не нужно.
Генри показывает мне первые страницы своей новой книги. Он прочитал мой роман и написал на него фантастическую пародию. Его толкнули на это ревность и гнев: однажды утром Фред позвал меня в свою комнату и попытался поцеловать. Я не позволила, но Генри услышал за дверью тишину и вообразил себе сцену измены. Первые страницы восхитили меня, поразили своим совершенством, красотой и невероятной точностью тона. В них есть и поэзия, и тайная нежность. Генри отвел мне особое место в своем сердце.
Он думал, что я напишу, по крайней мере, десять страниц о той ночи, когда мы проговорили до рассвета. Но что-то случилось с «женщиной с блокнотом». Я пришла домой и погрузилась в свое наслаждение от Генри, как в счастье от теплого летнего дня. Дневник? Это потом. Все вторично по сравнению с Генри. Если бы не Джун, я отдала бы все на свете, чтобы жить с Генри. Все грани его личности завораживают меня: мне нравится Генри, с удивительной заботой, интересом, сарказмом, восхищением и полным пониманием исправляющий мой роман; Генри, которому не хватает уверенности в себе, Генри-скромник, Генри-демон, все обо мне выспрашивающий и делающий дьявольские заметки; мне нравится Генри, скрывающий свои чувства от Фреда и проявляющий ко мне невероятную нежность. Прошлой ночью он, уже засыпая, продолжал бормотать как бы про себя:
— Ты такая замечательная. Нет такого мужчины, который был бы для тебя достаточно хорош.
Генри не хватает уверенности в себе. Он часто чувствует себя в обществе неловко, особенно там, где есть хоть малейший намек на роскошь. Он не уверен в моей любви. Ему кажется, что я слишком чувственна и потому могу с легкостью уйти от него к другому. В ответ я смеюсь. Да, конечно, мне бы хотелось, чтобы меня трахали по пять раз на дню, но мне нужно любить, и этот сдерживающий фактор вносит некоторое неудобство. А я в определенный отрезок времени могу любить только одного мужчину.
Генри заставил меня быть честной с самой собой. Он говорил:
— Ты так много отдаешь мне, так много, а я ничего не предлагаю взамен.
И еще:
— Я хочу, чтобы ты остановилась на мне. Я не хочу, чтобы у тебя были беспорядочные связи. Я испугался, когда у тебя возник интерес тогда, в Монпарнасе. — Он начинает целовать меня. — Ты получила меня целиком, Анаис.
Иногда он ласкает меня играя, почти по-детски. Мы тремся друг о друга носами, он лижет и покусывает мои ресницы или обводит пальцем контур моего лица. И тогда я вижу Генри, похожего на гнома, маленького, нежного Генри.
Фред уверен, что Генри жестоко меня обижает. Но Генри больше не может меня обидеть. Даже его неверность. Напротив, он делает меня более стойкой. Лишь узнав, что Генри не нравятся мои духи — у них слишком нежный запах, — я чувствую легкую обиду. Фред любит «Мицуко», а Генри привлекают сильные пряные запахи. Ему всегда нужно утверждать силу, власть.
Однажды Генри попросил меня изменить прическу, потому что ему нравился небрежный стиль. Когда он произнес слово «беспорядок», я отреагировала так, будто давно ждала этого замечания. Растрепанные волосы. Он приглаживает их своими худыми жесткими руками. Когда мы спим, мои волосы попадают Генри в рот. А когда я кладу руки под голову, он восклицает:
— Вот так я просто обожаю тебя!
В Клиши я чувствую себя дома. Хьюго для меня не столь обязателен. Я приношу ему только усталость бессонных ночей, приятную усталость. Я выхожу из квартиры Генри рано утром, когда в Клиши просыпаются рабочие. Я уношу с собой красный дневник, но только по привычке — у меня нет от него секретов. Генри прочел мои дневники (правда, этот еще не успел). Еще я забираю несколько страниц из книги Фреда, нежной, как акварель, и страницы книги Генри, похожей на вулкан. Моя прежняя жизнь рухнула. Она висит вокруг меня лохмотьями, я чувствую брожение новой. Поезд, который везет меня домой, в Лувесьенн, перетряхивает обрывки предложений, как игральные кости в ящике.
Я больше не веду дневник, потому что он был откровением, а теперь мое уединение постоянно нарушает голос Генри, прикосновение его руки к моему колену.
Лувесьенн — как шкатулка, выложенная лепестками цветов, резная, позолоченная, со стенками, сделанными из только что распустившихся листьев и еще не распустившихся бутонов. Здесь есть все — и аккуратно вскопанные аллеи старых деревьев, и поседевший плющ, и омела. Я наполню эту шкатулку моим Генри. Я поднимаюсь в гору, вспоминая, как он, мрачный и подавленный, наблюдал за танцорами. Я нажимаю на кнопку звонка, размышляя об одном из его остроумных исправлений на полях моей книги. В спальне я снимаю несвежее белье и вспоминаю замечание Генри, как я буду благоухать в ночи. Я все еще чувствую вкус его пениса во рту. Мое ухо горит от его покусываний. Я хочу познать мир вместе с Генри — со всеми его дьявольскими записками, плагиатом, искажениями, карикатурами, чепухой, ложью, глубиной. И дневник мой тоже будет полон только Генри.
И все-таки я сказала: ты загубил мой дневник. Он смеется, а я бессмысленно радуюсь, лежа после обеда на кровати в розовом платье, мятом и грязном. Дневник был моей болезнью. Я вылечилась. Я не писала уже три дня. Я не описала даже ту нашу сумасшедшую ночь, когда мы проговорили до утра, слушая пение птиц, и смотрели на восход солнца, высунувшись из кухонного окна. Я пропустила так много восходов! Меня ничто не волнует, мне нужно только лежать рядом с Генри. Мне больше не нужен дневник. И Генри перестал меня дразнить. Вместо этого он сожалеет. Он считает, что мой дневник не должен умирать. «Мне будет его не хватать!»
А он и не умер. Я не могу никак иначе любить моего Генри, — только заполнять им страницы моего дневника, когда его нет рядом и я не ласкаю его. Сегодня утром я уходила очень рано, Генри еще спал. Мне так хотелось поцеловать его! Я была в совершенном отчаянии, складывая в тишине черную сумку. Хьюго будет дома через четыре часа.
Генри сказал, что обнаружил в моем романе одну любопытную разницу: с Хьюго я веду себя по-детски наивно, почти религиозно. С Джоном — проявляю зрелость и ловкость. Так продолжается и сейчас. Хьюго я предлагаю идеалистические объяснения своих поступков — потому что он ждет их от меня. С Генри я обращаюсь прямо противоположно. Он говорит, что, прочтя эту книгу, уже никогда не сможет быть уверен во мне. Его словоохотливость помогает мне понять каждую его мысль, уловить любой намек. Мне кажется, что моя книга обидит Хьюго, а Генри уверяет, что, в конце концов, я его даже прославила. Это правда. Генри показал, какие абзацы выбросить, чтобы образ Хьюго не становился слабее. Но я больше никогда не буду писать о Хьюго, потому что все получается лицемерно и незрело. Я описываю его, как Бога, — с традиционной и привычной верой. Достоинства Хьюго очень дороги мне, но они не вдохновляют. Со всем этим теперь покончено. Пытаясь отбросить бесконечные попытки разжечь в себе любовь к Хьюго, я должна покончить также с последними признаками незрелости в себе.