— Ну-с, баронесса! Вы видите, я жду своего шоколада, зачем вы опять поставили его на стол? Может быть, потому что я немного задумался? Ба! Мне показалось, что из золы выглядывает маленький клочок розовой бумажки.
Это было выше сил Лианы, но она воспрянула духом, услышав приближающиеся шаги Майнау.
Он быстро вошел в комнату. Какая разница между первым и сегодняшним утром! Не мельком взглянул он на нее, как тогда, но, забыв всякую предосторожность, устремил свой огненный взгляд на ее лицо и смотрел так, как будто не мог оторваться. Больной старик в своем кресле этого не видел — он сидел спиной к двери, но Лен была поражена; она вдруг стала резко одергивать своею огрубевшей рукой туго накрахмаленный передник и потупила глаза.
— Ты уже здесь, Юлиана? — произнес Майнау небрежно и посмотрел на часы, как будто уточняя время. — Вот зачем вызывали меня, дядя, — обратился он к гофмаршалу, подавая ему карточку. — Герцогиня прислала конного с приглашением на концерт сегодня вечером; он ждет внизу ответа… Герцогиня еще вчера говорила, что ее любимая примадонна проездом в столице и согласилась петь при дворе. Она приехала на один день и завтра уезжает, так что концерт этот незапланированный. Ты, конечно, примешь приглашение?
— Разумеется! Я уже давно изнываю в этой глуши. Ты знаешь, что я всегда готов явиться, когда меня зовут ко двору, хотя бы мне пришлось тащиться туда на четвереньках.
Насмешливо улыбаясь, отворил Майнау дверь и велел лакею передать ответ.
— Это развлечение будет очень кстати, — добавил гофмаршал. — Опустошения, произведенные бурей в садах, расстраивают меня, а кроме этого есть и другие неутешительные вещи… Вот Лен, — он указал, не оглядываясь, туда, где стояла ключница, — докладывала мне сейчас, что с «той», в индийском доме, сегодня все будет кончено… Я всегда чувствую себя нехорошо, когда знаю, что у нас в замке покойник, оттого я два года назад тотчас же отправил в город, в покойницкую, убившегося работника. Но как поступим мы в этом случае?
— Признаюсь, дядя, это ужасно — слышать от тебя такой вопрос! Он в высшей степени возмущает меня! — вскричал раздраженный Майнау. — Как можешь ты так говорить о человеке, который еще дышит? Послали за доктором, Лен? — обратился он к ключнице.
— Нет, барон, к чему? Он помочь ей не может, а только будет мучить ее разными пустяками… Я говорю: ее души уже нет более на земле, иначе она не смотрела бы такими спокойными и неподвижными глазами на Габриеля, который горько рыдает над ней.
— Убирайтесь вы с вашими жалобными причитаниями, Лен! — воскликнул раздраженно гофмаршал. — Если бы вы знали, как не пристало вашему грубому голосу это жалобное нытье, вы и сами замолчали бы. Возмущаешься ты этим, Рауль, или нет, мне все равно, — сказал он, с возрастающим волнением обращаясь к Майнау. — В подобном случае я не стану скрывать своего отвращения. Как говорится, своя рубашка ближе к телу. При подобных обстоятельствах я с ужасом вдыхаю воздух… Я совсем расхвораюсь, если ты не позаботишься, чтобы тотчас же после катастрофы останки были отправлены туда, где им место, то есть на городское кладбище.
Лиана понимала, почему старика охватил ужас, проявившийся и в его голосе, и в нервной дрожи, пробегавшей по его телу. Он не боялся замученной им души, пока она была прикована к изувеченному телу, но как только она отлетит, то, по народному поверью, будет парить над местом своего пристанища до тех пор, пока тело не будет погребено.
— Женщина будет покоиться в могиле под обелиском, — сказал Майнау серьезно и с чувством. — Дядя Гизберт лишил ее отечества, и она была единственной женщиной, которую он любил. Так что по справедливости она должна лежать рядом с ним. А теперь давайте закончим этот печальный разговор.
— Она по справедливости должна лежать рядом с ним? — повторил старик и хрипло захохотал. — Осмелься только, Рауль, и ты узнаешь, на что я способен!.. Я ненавижу эту женщину даже мертвую. Она не должна лежать рядом с ним, хотя бы мне самому пришлось лечь между ними!
Что же это такое?.. Майнау смотрел широко раскрытыми глазами на старика, о котором он сказал: «Дядя скуп, в высшей степени одержим бесом высокомерия, он имеет свои недостатки, но при его благоразумии и холодной натуре никогда не был игрушкой страстей…» Что же, как не долго сдерживаемая безумная страсть, прорывалась теперь в этих резких протестующих жестах, в этих лихорадочно горящих глазах?
Гофмаршал встал и довольно твердым и скорым шагом подошел к ближайшему окну. Он близко прошел мимо Лен, почти касаясь своего тайного беспощадного врага. Глаза его смотрели в пространство; ему и в голову не приходило, что на этом суровом, бесстрастном лице тоже могли отражаться чувства, что эта женщина выследила высокорожденного гофмаршала.
Утренний ветер, врываясь в приоткрытое окно, поднимал надо лбом его тщательно причесанные седые волосы, но он, обыкновенно избегавший малейшего дуновения ветерка, как злейшего врага, теперь не замечал его.
— Я не понимаю тебя, Рауль, — сказал он, стараясь справиться с волнением. — Неужели ты хочешь осрамить моего давно упокоившегося брата?
— Если он не считал срамом приблизить к себе индийскую девушку и боготворить ее… — Тут гофмаршал громко засмеялся. — Дядя! — воскликнул Майнау, нахмурив брови, напоминая ему, что он вышел за границы приличия. — Я только один раз при его жизни был в Шенверте, но помню, что рассказы людей в замке заставляли тогда лихорадочно биться мое сердце. Человек, который бережет предмет своей страсти с такою боязливой нежностью…
Он невольно замолчал при виде зловещего огня, грозно вспыхнувшего в обычно холодных, бесстрастных глазах гофмаршала. Он ведь не подозревал, какой раны касался неосторожной рукой. Соблазнительная оболочка несчастного «цветка лотоса» с тихими, неподвижными глазами готовилась умереть и превратиться в прах, человек же, который когда-то «с боязливою нежностью» нес ее на руках через сады, чтобы ни один камешек не обеспокоил ее дивных ножек, давно уже спал под обелиском вечным сном, а он, отвергнутый, все еще мучился бешеной ревностью и до сих пор не мог простить умершему того, что женщина, внушившая ему безумную страсть, принадлежала брату…
— Эта «боязливая нежность», к счастью, недолго его томила, — сказал он хрипло. — Добрый Гизберт вовремя образумился и отверг этот хваленый «цветок лотоса» как недостойный его.
— У меня нет оснований считать так, дядя.
Как будто вчерашняя буря снова ворвалась в окно и подхватила сухую фигуру придворного гофмаршала — так внезапно отскочил он от окна и теперь стоял перед племянником.
— Нет оснований, Рауль? А разве не основание то, что лежит в белом зале, в ящике стола редкостей, который, к сожалению, кое-чего и лишился? Мне нет надобности напоминать тебе, что это последняя воля и желание, ясно выраженные дядей Гизбертом, были вчера после обеда у тебя в руках.
— И эта записка — единственный документ, на который ты опираешься? — спросил Майнау сурово.
Вспомнив о вчерашней дерзкой выходке старика по отношению к Лиане, он вспыхнул.