В ту минуту, когда серые рысаки как вкопанные остановились у подъезда замка, точно из земли выросшая Лен уже стояла у подножки экипажа.
— Час тому назад все кончилось, баронесса, — шепнула она задыхаясь. — Тот, с бритой головой, тоже приехал, как раз перед вами. Он вполне может еще сегодня ночью потребовать от меня все ее украшения для передачи их гофмаршалу, как уже было в тот раз.
— Я скоро приду, — сказала Лиана.
Она выпрыгнула из кареты, а Лен тем временем возвратилась в индийский домик. Теперь для молодой женщины наступил тяжелый, ужасный момент: она должна была рассказать Майнау о случившемся у смертного одра Гизберта, рассказать ему все, что знала. А потом они с ним пойдут в индийский домик и он сам возьмет злополучную маленькую серебряную книжечку.
Майнау не заметил ключницу и спокойно повел Лиану в ее комнаты. Они оба невольно отступили назад, когда перешли из голубого будуара в соседний зал: на столе посреди комнаты горела лампа, а рядом стоял гофмаршал, выпрямившись и слегка опираясь правой рукой о край стола.
— Извините, баронесса, что я явился в ваши комнаты, — сказал он с холодною вежливостью. — Но уже одиннадцатый час, и я сомневался, что ваш супруг согласится переговорить со мною еще сегодня; а поскольку это крайне необходимо, я предпочел подождать его здесь.
Майнау оставил руку жены и твердым шагом подошел к старику.
— Вот он я, дядя! И охотно пришел бы к тебе наверх, если бы ты этого потребовал. Что ты хочешь сказать мне? — спросил он спокойно, но с видом человека, который не собирается выполнять несообразные требования.
— Что я хочу сказать тебе? — повторил гофмаршал, сдерживая гнев. — Прежде всего я желал бы запретить тебе называть меня дядей. Ты сегодня сказал, что решил распрощаться с прежними друзьями. Я же с ними и душой и сердцем, плотью и кровью, значит, этот разрыв разлучает тебя навсегда и с братом твоего отца.
— Я сумею перенести эту потерю, — сказал Майнау, побледнев, но ровным голосом. — Будущее покажет, выиграл ли ты, все поставив на карту. Один из так называемых друзей поспешил сообщить мне, когда я уезжал из герцогского замка, что ты из-за меня попал в опалу. — При роковом слове «опала» гофмаршал поднял руки, как бы не желая слышать его. — Такая жалкая, мелочная месть человеку, не причастному к этому делу, может вызвать только отвращение. Неужели тебе не остается ничего иного, как поскорее отделаться от своих единственных родных людей, отказаться от всего, что на самом деле могло стать целью твоей жизни, и обречь себя на одинокое будущее? Наверное, это должно было непременно случиться сейчас, в эту же ночь, чтобы ты мог уже завтра утром известить о своем полном разрыве с падшим племянником и именем Бога молить о возвращении герцогского благоволения? Чего же лишаешься ты…
— Чего я лишаюсь? — крикнул гофмаршал. — Солнечного света, необходимого мне, чтобы жить! Я умру, если эта опала продлится хотя бы месяц… Что ты об этом думаешь, меня не заботит.
Проговорив последние слова, он пошатнулся и, чувствуя, что не в силах более стоять на ногах, опустился в ближайшее кресло. Майнау с презрением повернулся к нему спиной.
— В таком случае я не буду напрасно тратить слова, — проговорил он, пожав плечами. — Я считал своим долгом еще раз напомнить тебе о твоих родственных чувствах к Лео.
— Ага! Вот мы наконец и добрались до того пункта, который вынудил меня искать встречи с тобой… Мой внук, сын моей единственной дочери…
— Мой сын, — прервал его Майнау все так же совершенно спокойно. Повернув голову, он посмотрел на старика. — Само собой разумеется, он останется при мне.
— Ни за что! На какое-то время ты сможешь утащить его во Францию — я, конечно, не в силах этому воспрепятствовать. Но не далее как через несколько месяцев ты поймешь, что значит дерзко бросать вызов всесильной светской и духовной власти.
— Я мог бы испугаться, — сказал Майнау с иронией, — если бы не стоял крепко на ногах… Я знаю, какой удар ты готовишься нанести. Ты думаешь, что если у моего сына-католика мать протестантка и если я выбрал для него законоучителем либерального богослова, то церковь считает себя вправе потребовать принадлежащую ей душу, чтобы спасти ее. Разумеется, права отца не принимаются в расчет папской властью. Да и кто же станет спорить о такой мелочи в то время, когда приговоры светской власти и решения представителей народа считаются в Риме мыльными пузырями!.. Я мог бы перейти на сторону врагов клерикальной партии, если бы не предпочитал один ожидать на своем рубеже нападения толпы черных. Пусть приходят.
— И придут, будь в этом уверен! Твое отступничество будет наказано, как и должно быть! — воскликнул гофмаршал желчно. — Пеняй на себя, на свой строптивый дух, на свою беспокойную голову, с которой ты рассчитываешь одержать победу; но из-за нее-то ты и потерпишь фиаско! Спроси завтра у любого придворного, и он скажет тебе, что ты этим вечером был не в своем уме. Человек в здравом рассудке…
— Не несет высоко поднятой голову, а пресмыкается перед власть имущими, хочешь ты сказать?
— Я хочу сказать, что твои поступки и вообще твое поведение в последние дни так странны, что требуют оценки медиков! — заключил старик, будучи вне себя от клокотавшей в нем ярости.
— А! Так вот брешь, в которую хочет ворваться светская власть! — Мертвенная бледность залила прекрасное лицо Майнау. Он был невероятно зол, но, скрестив на груди руки, проговорил небрежно, хотя и едко: — Удивляюсь тебе: ты, такой опытный дипломат и придворный, — и вдруг в гневе выдаешь тайно обдуманный план действий… Так значит, когда борьба с клерикалами счастливо завершится, тогда выступит на сцену суд и объявит человека безумным только потому, что он отстаивал свои интересы и что многочисленное придворное общество, конечно же, с герцогиней во главе, подтвердит под присягой, что он однажды вечером был не в своем уме.
Гофмаршал поднялся с места.
— Я попрошу в моем присутствии не злословить о герцогине! — отчеканил он отвратительно резким голосом. — Впрочем, я намеренно открыл тебе так называемый план действий. Ты должен его знать, потому что я не хочу доводить дело до крайности и, как Майнау, считаю своим долгом, насколько возможно, избежать скандала. Но я не отступлю ни на йоту от своих требований в память о моей усопшей, истинно веровавшей дочери, а потому спрашиваю тебя коротко и ясно: отдашь ли ты добровольно мне Лео, на которого я имею такое же святое право, как и ты?
Далее он не мог продолжать, так как Майнау прервал его речь громким смехом. В этот момент молодая женщина проскользнула в уборную, а оттуда вышла к колоннаде. Нельзя было медлить ни минуты. Беспримерная выходка гофмаршала свидетельствовала о том, что, выдвигая несправедливые требования, он рассчитывает на могущественную поддержку. Уверенный в победе гофмаршал, этот жалкий убийца, должен был вторично пасть, и на этот раз по своей вине! Как же болело ее сердце за Майнау! Как любила она его, выдержавшего так мужественно неизбежные последствия своей любви к ней!
Она забыла, что оставила в зале накидку с капюшоном; не заметила, как прислушивавшиеся к спорящим лакеи отступили перед ней, когда она, с непокрытой головой и обнаженными плечами, в роскошном бальном наряде выбежала из замка.