Как только дверь за ним закрылась, взволнованная баронесса подошла к Елене, расположившейся в углу дивана, и воскликнула глухо, как будто накопившийся гнев перехватил ей горло:
— Это нестерпимо! И ты так беспрекословно выносишь, Елена, когда в твоих комнатах унижают женское достоинство и даже попирают ногами самое святое для нас!
— Но, дорогая Амалия, я не вижу…
— Ты не хочешь видеть, дитя, при своем безграничном терпении и доброте, что этот доктор оскорбляет меня при любом удобном случае, я вынуждена выносить его, потому что я, как истинная христианка, предпочитаю мириться с несправедливостью и не прибегаю к недостойному оружию, отплачивая тем же… Но всякому терпению приходит конец, когда попираются Божьи законы. И тут мы должны быть бескомпромиссны. Подумать только, какое кощунство! Этот господин бесцеремонно хватает шляпу и уходит, когда наши души возносятся к Господу благодаря этому чудесному хоралу!
Она говорила все громче и все больше возбуждалась, совершенно не думая о том, что совсем заглушает учителя, продолжавшего неутомимо распевать хорал.
— Ах, ты не должна обижаться на доктора, — сказала Елена. — Он очень занятой человек. Может быть, ему надо навестить в Л. какого-нибудь пациента. Ведь он хотел уйти, еще когда мы начали играть.
— Однако языческие чары «Лесного царя» заставили его забыть о своих пациентах, — язвительно прервала ее баронесса.
— Боже мой, Амалия, чего ты хочешь?.. Ты же прекрасно знаешь, что Фельс мне необходим. Он единственный из врачей, умеющий облегчить мои страдания! — воскликнула Елена, причем ее глаза заблестели, а щеки покраснели от волнения.
— Мне кажется, — медленно и торжественно начала госпожа Лер, молча сидевшая до тех пор в углу, притаившись, как паук, — что важнее всего спасение души. Заботы о телесном здоровье — дело второстепенное. Кроме того, в Л. есть немало других врачей, которые вполне могут соперничать с доктором Фельсом.
— Если бы я даже согласилась принести эту жертву и обратиться к другому врачу, то я не могу сделать это без согласия моего брата, — твердо заявила Елена. — Он был бы категорически против, я это знаю, потому что Рудольф очень высоко ценит этого врача и вполне доверяет ему.
— Да, к сожалению! — воскликнула баронесса. — Это одна из слабых сторон Рудольфа, и этого я никак не могу понять! Господин Фельс импонирует ему своим так называемым свободомыслием, которое я скорее назвала бы нахальством! Ну, я умываю руки и не желаю больше принимать его у себя. И уж, извини, Елена, не буду приходить к тебе во время его визитов.
Елена не сказала ни слова. Она встала и окинула комнату грустным взглядом, как будто не находя чего-то. Елизавете показалось, что причиной такого взгляда был Гольфельд, за несколько минут до того вышедший из комнаты.
Баронесса взяла свою накидку. Госпожа Лер с дочерью тоже собрались уходить. Обе они сказали несколько любезностей учителю, закончившему петь и стоявшему, потирая руки, у рояля. Все распрощались с Еленой, которая усталым голосом пожелала им спокойной ночи.
Когда Елизавета спускалась по лестнице, она увидела Гольфельда, стоявшего в противоположном конце слабо освещенного коридора. Во время гневных излияний матери он перелистывал альбомы и не вмешивался в разговор. Елизавета решила, что это гадко. Она страстно желала, чтобы он стал на сторону Елены и вынудил баронессу прекратить свои нападки. Еще больше не понравилось Елизавете, что он не сводил с нее глаз. Она чувствовала, что начинает краснеть под его взглядом, и очень рассердилась на себя за это, тем более что это случалось уже не в первый раз и совершенно против ее воли. Всякий раз, когда Елизавета возвращалась из Линдгофа домой, она встречала Гольфельда — в коридоре, на лестнице, или же он появлялся из-за куста в парке. Почему ей это было так неприятно и почему она всегда при этом смущалась, девушка сама не знала, она не раздумывала над этим, потому что очень скоро забывала об этих встречах.
Теперь Гольфельд стоял внизу, в темном коридоре.
Его большая черная шляпа была надвинута на глаза, а поверх светлого костюма он надел темное пальто. Казалось, он чего-то ждал, а когда Елизавета достигла последней ступеньки, быстро пошел к ней, как бы желая что-то сказать.
В эту минуту на верхней площадке лестницы показалась госпожа Лер.
— Господин Гольфельд! — позвала она. — Вы, кажется, собрались идти гулять?
Лицо молодого человека, показавшееся Елизавете очень возбужденным, тотчас же приняло спокойное, равнодушное выражение.
— Я возвратился из сада, где наслаждался чудесным ночным воздухом, — ответил он пренебрежительным тоном. — Проводи барышню домой, — приказал он слуге и, поклонившись дамам, вышел…
— Как хорошо, что завтра воскресенье! — радовалась Елизавета час спустя, сидя на кровати матери и рассказывая все, что произошло в течение дня. — Я сниму в нашей милой деревенской церкви со своей души все неприятные впечатления последних часов. Я никогда не думала, что, слушая хорал, смогу испытывать что-либо, кроме благоговения. Сегодня же меня это исполнение так разозлило! Кажется, мамочка, во мне никогда не было духа противоречия, а теперь я не могу мириться с некоторыми вещами.
Под конец она вспомнила еще о Гольфельде и его странном поведении в коридоре и сказала, что совершенно не понимает, что ему, собственно говоря, было нужно от нее.
— Ну, не будем ломать себе над этим голову, — отозвалась госпожа Фербер. — Но если ему когда-нибудь вздумается предложить проводить тебя домой, то ни в коем случае не соглашайся. Слышишь, Елизавета?
— Но, милая мама, как тебе такое могло прийти в голову? — рассмеялась дочь. — Скорее небо обрушится на нас, чем он предложит мне нечто подобное. Госпожа Лер с дочерью, которые, похоже, принадлежат к высшему обществу, должны были возвращаться домой одни, так неужели же он снизошел бы до моей ничтожной особы?
Спустя неделю после прибытия родных лесничий огласил постановление, которое, по его словам, было с радостью принято его «министром внутренних дел» и в соответствии с которым семье Фербер вменялось в обязанность каждое воскресенье обедать в лесничестве.
Это были радостные дни для Елизаветы. Еще задолго до благовеста все отправлялись в церковь. В лесу к ним присоединялись богомольцы из окрестностей, а на лужайке перед церковью их обычно поджидал дядя. Он уже издалека приветствовал семейство Фербер. Старый лесничий, никогда не имевший детей, отдавал теперь всю нежность, какую способно было вместить его прекрасное сердце, своей племяннице, душа которой, как он чувствовал и чем гордился, была во многих отношениях родственна его душе, хотя черты ее характера смягчала женственность.
Она платила ему за любовь глубокой преданностью и заботой. Очень быстро Елизавета изучила его вкусы и незаметно, с большим тактом брала на себя хозяйственные заботы, никогда не задевая при этом самолюбия верной служанки. Она сумела окружить его совсем новой, уютной атмосферой.