— Не отказываюсь.
— Знаешь, как немцы назвали свой наркотик? «Фельдмаршал».
Его слова про кейс задели меня. Он тоже знает про кейс. Это уже не утечка информации, это слив.
— Что ты знаешь про кейс?
— То, что его увели. А кто увел, выяснить должен ты. Понимаешь, старик, твой кейс и мой «фельдмаршал» повязаны между собой. Ты найдешь кейс, найдешь и «фельдмаршала». Я найду «фельдмаршала», найду и кейс.
Интересно, знает ли он, что Топалова убили? Знает ли он про Плеко? Но спрашивать не буду. Все равно правду не скажет, только дам лишнюю информацию.
— Ты думаешь выйти на «фельдмаршала» через типов, с которыми ужинаешь?
— Надеюсь.
Он хлопнул меня по плечу:
— Когда назад?
— Через неделю.
— Не торопишься?
— Начальство велит.
— Честно скажу, в вашем ведомстве верю одному тебе. Мы с тобой, старик, столько на своих плечах перетаскали — и всё на вторых ролях. Всё — мальчики.
— Что верно, то верно, — согласился я.
— Слушай, — он посмотрел мне в глаза, — а что если тебе… Прости — прощай, и рвануть. Раньше тех, кто не возвращался, называли «невозвращенец», а теперь, тех, кто возвращается, называют «извращенец».
— Легко сказать! А на что жить? Статейки писать и на трамвае ездить?
— Правильно рассуждаешь. Правильно. Потому что в курсе дела. Местные, они поболтают, а красивой жизни не создадут. А красивая жизнь — это самое главное. Здесь я тебе, старикашка, помогу. Как другу. Я тебя люблю.
— Надо подумать. Сразу как-то трудно.
А он продолжал свое:
— Сейчас важно не проморгать. И плотно держаться стаей. Стаей, старикашка, стаей. Только решай скорее. А не то тебя опять кто-нибудь пошлет за Гоголем.
— Знаешь такого Плеко? — спросил я за ужином Кики.
— Слышала о нем.
— Как его найти?
— Спроси у Мотнекки, как найти Капулетти. В жисть не скажут. Я знала Вальтера. Очень порядочный был парень. А он с Плеко был не в друзьях. Так что и я с Плеко не в друзьях.
— А как найти Лиду?
— Очень легко. Ее сейчас бесплатно кормят.
— И сколько лет ее будут бесплатно кормить?
— Три года. За сбыт наркотиков меньше не получится. Мне был нужен Плеко. Это мой последний шанс.
— Куда теперь? — спросила Кики.
— Завтра утром в Париж.
— За день доедем?
— Если будем меняться.
* * *
В Париж въехали поздно вечером.
— Куда теперь? — спросила Кики.
— Отель «Опал», слышала про такой?
— Нет, их в Париже тысячи.
— Улица Тронше. Где это?
— Где-то около Мадлен.
Отель нашли быстро, с парковкой повезло. На улице Кастеллан рядом с «Опалом» как будто нас ждало свободное место. Кики шустро втиснула свою «Регату» между двумя «Пежо», и мы пешком отправились в отель.
— У нас ремонт. Но номер на втором этаже предложить можем. Он без ванной, но с душем.
Поднялись в номер.
— Я должна завтра уезжать, ты знаешь. Завтра днем показ.
— Знаю.
Кики выложила квитанции за бензин, за отель.
— Возмести.
— Наличными можно?
— Когда американке предлагают наличные, она понимает, что он боится, как бы жена не обнаружила ее имя в его чековой книжке. Когда предлагают наличные немке, она требует добавку в пять процентов. Итальянка уверена, что это фальшивые деньги и утром посылает младшего брата к зеленщику: проверить, возьмет ли он их.
— А француженка?
— Француженка смиренно берет.
* * *
На следующий день утром Кики проводила меня до метро. Надо было прощаться.
— До встречи, Кики.
— Сегодня у меня весь день выставка. А завтра… Судя по тому, что ты интересуешься Лидой и Плеко, завтра или послезавтра ты мне позвонишь. Учти, в десять каждый день я у Высокой табуретки.
— Я в метро.
— А я к машине. Вчера так удачно запарковала, жалко уезжать.
* * *
В метро я не поехал. В киоске около входа на станцию купил «Юманите». Потом поймал такси и через двадцать минут попросил остановиться возле серого старинного здания, где уже долгие годы размещалась молодежная секция французской коммунистической партии.
Поднялся на второй этаж и открыл дверь, на которой, как и много лет назад, висела табличка: «Только для сотрудников». Та, кого я искал, сидела за огромных размеров столом, заваленным книгами, папками, брошюрами. Сидела так же, как и пять, десять, пятнадцать лет назад. Здесь было не только место ее работы, здесь было место ее жизни, она не просто заведовала архивом, она сама была архивом, справкой. Она показалась мне «в годах» еще тогда, лет пятнадцать назад, когда я в первый раз ее увидел. Шли годы, молодежные активисты обзаводились солидной внешностью, старели, а она оставалась такой же: тщедушной, будто спрессованной, сжатой, как сложенный портативный зонтик, с постоянной сигаретой в испачканных чернилами пальцах. Все ее звали «Мами», настоящего имени я уже не помнил.
Мое появление ее не удивило. Словно продолжая разговор, начатый часа два назад, она кивнула на газету, которую я держал в руках:
— Уже читал?
Я развел руками, что должно было означать: «А как же!»
— И что скажешь? Такие времена. Не видать нам второго депутата. Что куришь?
— Бросил.
Я и не начинал. Такими подробностями Мами никогда не интересовалась.
— Надолго к нам?
— На неделю.
— Что у вас там? С ума все посходили? Отказаться от того, на чем держались семьдесят лет! Глупо. Вольтеру тоже казалось, будто с церковью он разделался навсегда. И что получилось? А ваш к тому же не Вольтер. С коммунизмом не расправится.
Мне меньше всего хотелось вступать в теоретический диспут. На мое счастье в комнату плавно проник аккуратно подстриженный молодой человек в не менее аккуратном темно-сером костюме и белой рубашке, с модным пятнистым галстуком. Мягким поклоном головы он поздоровался с мною, положил Мами на стол толстую папку и, вежливо улыбнувшись обоим, выплыл.
Мами не подняла головы:
— Знаешь его?
— Нет.
— Наш новый по идеологии. Окончил университет, написал какую-то книгу, и его назначили нашим главным идеологом. Главным идеологом! — Она вздохнула. — Теперь главных идеологов назначают в соответствии с полученным образованием.