— Нет, но все это было так… скверно.
Впервые за время их знакомства Дезире проявила мягкость и даже нежность. Она встала на цыпочки, поцеловала его в губы, а потом, обняв за плечи, повела к выходу.
— Расскажите, что там у вас произошло, — попросила она.
И он поведал ей всю историю сбивчивыми, бессвязными фразами. Это был не просто шок, который он испытал, оказавшись на свободе, — как и в прошлый раз, от неожиданного поцелуя у него внутри растаял какой-то ледок, и снова вдруг нахлынули внезапные переживания и забытые ощущения. И он уже больше не думал об аресте, а думал только о том, что вот они впервые коснулись друг друга. Дезире, как ему показалось, думала о том же. На его путаный рассказ она откликалась бессвязными репликами; сидя за рулем, она рискованно отрывала взгляд от дороги и подолгу смотрела на него, а в смехе и даже в бранных словах ее слышалась легкая истерика. Ловя и читая эти сигналы, он еще более возбуждался и приходил в еще большее замешательство. Выйдя из машины, он на непослушных ногах вошел в дом. «А где близнецы?» — спросил он. «У соседей», — ответила Дезире и странно на него поглядела. Она закрыла входную дверь и сняла пиджак. А потом туфли. А потом брюки. А потом блузку. А потом трусики. А бюстгальтера на ней не было.
— Извини, Фил, — прошептал Сай Готблатт, — но мне кажется, у тебя эрекция, а это нехорошо смотрится на бдении.
После полудня бдение тихо завершилось, и его участники, болтая, разошлись на обед. Филипп съел сандвич с креветками в компании Сая Готблатта в университетском ресторане «Серебряный бычок». Затем Сай вернулся к себе, чтобы настучать на своей электрической пишущей машинке еще одну статью о Хукере. Филипп, которому не работалось (за последние недели он не прочел ни одной стоящей книги), решил подышать свежим воздухом. Наслаждаясь солнцем, он медленно побрел через университетскую площадь мимо киосков и прилавков студенческих политических группировок; это было что-то вроде идеологической ярмарки, на которой можно было вступить в ряды организации «Студенты за демократическое общество», купить литературу о банде «Черные пантеры», сдать деньги в фонд защиты Народного сада, присоединиться к движению «Спасите бухту», сдать кровь для жертв войны во Вьетнаме, получить инструкцию по оказанию первой помощи при газовых атаках, подписать требование о легализации наркотиков — одним словом, проявить себя сотней интереснейших способов. По разным сторонам улицы проповедник-фундаменталист и кучка завывающих монахов-буддистов состязались в заманивании праздных душ. Этот день в Плотине выдался спокойным. И хотя на всех перекрестках вдоль главной улицы по-прежнему дежурил и полицейские, регулируя движение, расчищая тротуары и разгоняя скопления народа, напряжения в воздухе почти не чувствовалось, а толпа была мирной и добродушной. Как будто был объявлен антракт между жестокостью недавних кровопролитий и газовых атак и непредсказуемостью Большого марша. Защитники Сада усиленно готовились к этому событию, полиция же, снискав себе дурную славу в столкновениях с ними, старалась не высовываться. Торговля на главной улице шла вовсю, хотя некоторые витрины были выбиты и заколочены досками, а в книжном магазине «Бета», излюбленном месте встречи радикалов, все еще витал крепкий перечный дух; полиция накидала сюда так много газовых фанат, что студента, купившего книги в этом магазине, можно было определить по катящимся градом слезам. Более благотворные и аппетитные ароматы гамбургеров, запеченного сыра и бастурмы просачивались на улицы из переполненных баров и кафе; из магазинов, торгующих пластинками, через внешние динамики доносились звуки последнего рок-хита «Счастливый день», на легком ветерке покачивались погремушки бамбуковых занавесок насквозь пропитавшихся благовониями индийских сувенирных лавок, а из зажатых в пробке автомобилей слышалась разноголосица настроенных на двадцать пять радиостанций магнитол, сплетающаяся с витиеватыми мелодиями ситарной музыки.
Филипп оккупировал крошечный столик рядом с открытым окном в кафе «У Пьера», заказал себе мороженое с кофе по-ирландски и принялся разглядывать шествующую мимо процессию: бородатые иисусы с босоногими Магдалинами в хлопковых хитонах, нефы с африканскими прическами, похожими на ядерный гриб, и в темных очках с металлической оправой, пускающих революционно настроенных солнечных зайчиков своим собратьям на другой стороне улицы, наркота и алкаши, одуревшие до потери пульса, идущие по стеночке или сидящие, привалившись к нагретой солнцем стене, дети негритянских гетто и марк-твеновские беспризорники, опустошающие автоматы для оплаты парковки и клянчащие гривенники у водителей, которые откупались из боязни остаться с поцарапанными крыльями, священники и полицейские, расклейщики афиш и сборщики мусора, какой-то юноша, застенчиво раздающий листовки с приглашением на курсы по сайентологии, хиппи в истертых и обтрепанных кожаных куртках с гитарами наперевес и девушки, девушки всех сортов и размеров, девушки с распущенными по пояс волосами, девушки с косичками, девушки с кудряшками, девушки в мини-юбках, девушки в юбках до земли, девушки в джинсах, девушки в брюках клеш, девушки в бермудах, девушки без лифчиков, девушки, судя по всему, без трусиков, девушки белые, смуглые, желтые, черные, девушки в сарафанах, в сари, в тонких свитерках, в шароварах, в сорочках, в гавайских платьях, в бабушкиных капотах, в военных френчах, в сандалиях, в полукедах, в ботинках, в шлепанцах, босые, девушки с бусами, с цветами, со снизками браслетов на руках и ногах, девушки с серьгами, девушки в соломенных канотье, в сомбреро, в фуражках а-ля Фидель Кастро, девушки толстые и тонкие, высокие и малорослые, мытые и немытые, полногрудые и плоскогрудые, девушки с крепкими, упругими и дерзкими попками и девушки с рыхлыми, висячими полушариями плоти, подрагивающими при каждом шаге, и еще одна девушка, привлекшая особое внимание Филиппа, когда она стояла на тротуаре, собираясь перейти улицу, одетая в мини-юбку короче некуда, с длинными голыми ногами и с красовавшимся на одном бедре синяком в форме человеческого рта.
И вот, сидя здесь и взирая на все это с таким же праздным удовольствием, с каким он потягивал сквозь взбитые сливки крепкий кофе, Филипп почувствовал себя бесповоротно обращенным эмигрантом и частью грандиозного исторического процесса — текущего вспять культурного Гольфстрима, который увлек в Европу сонмище американцев в поисках Новых Впечатлений. Теперь же не Европа, но западное американское побережье стало передним рубежом эксперимента в жизни и в искусстве — именно сюда направили свои стопы паломники, жаждущие свободы и просвещения, и теперь европейцы обратились к американской литературе, чтобы увидеть в ней, как зеркале, свои духовные искания. Он вспомнил о «Послах» Генри Джеймса, о наставлении Стрезера маленькому Билхэму в парижском саду («жить… жить что есть сил… потому что грех всем этим не воспользоваться») и в равной степени ощутил себя и тем и другим персонажами — старшим, слишком поздно постигшим эту истину, и младшим, еще имевшим шанс извлечь из нее выгоду. Подумал он и о Генри Миллере, потягивающем пивко в задрипанной парижской забегаловке с блокнотом на коленях и еще не выветрившимся с пальцев запахом женских срамных губ, и почувствовал какую-то далекую родственную связь с его бесстыдной, грубой, фаллической фантазией. И впервые в жизни этим вечером, сидя в кафе «У Пьера» на главной улице Плотина и наблюдая текущую мимо жизнь города, он воспринял в себя всю американскую литературу и постиг всю ее невоздержанность, неблагопристойность и самоуверенную разнохарактерность, и понял вдруг Уолта Уитмена, сочленявшего слова, дотоле не встречавшиеся в одной компании нигде, кроме словаря, и Германа Мелвилла, расщепившего атом традиционного романа в попытке сделать охоту на китов всеобщей метафорой и тайком протащившего в книгу, адресованную самой пуританской в мире читающей публике, главу о китовой крайней плоти (чего никто и не заметил), и вдруг уразумел, почему Марк Твен собирался написать продолжение «Гекльберри Финна», в котором Том Сойер продает Гека в рабство, и почему Стивен Крейн начал создал свой знаменитый военный роман «Алый знак доблести» и лишь потом приобрел военный опыт, и что имела в виду Гертруда Стайн, говоря: «Все, что вспоминается, — это повторение, а все, что переживается, все сущее, и слышимое, и воспринимаемое — это не повторение». И все это он осознал, хотя едва ли мог объяснить своим студентам — ведь некоторые мысли слишком глубоки для семинаров, а также понял наконец, что же он хотел сказать Хилари.