— Как не она?! — возопил Столетов. — Да вы только поглядите, вот же ее детские фотографии! Там же сказано… Как не Петропавловская?!
— Очень может быть, что эта девушка и в самом деле была в Мезенске и даже, — Алекс Вернер недоверчиво хмыкнул, — имела отношение к священнику Игнатию Петропавловскому, однако я не раз видел совсем другую рядом с ним и с этим молодым человеком, — немец ткнул пальцем в лицо Петра Мазуренко, и Алёна вдруг поняла, что Алекс когда-то ревновал ту, другую Лизу к парню. — Она называлась фамилией Петропавловская, у нее был аусвайс, в котором так и было записано, я сам помогал ей получить его. Но это была совершенно другая женщина. Вот она. — Он вынул из внутреннего кармана плотный конверт и достал оттуда снимок. — И именно она взорвала мезенский мост, погибла там вместе со священником и с Петром. Нет, сколько помню, его называли не Петр, а Петрусь. Да, вот именно, Петрусь. — В голосе Алекса Вернера снова зазвучали нотки ревности, не расслышать которые мог только глухой, а потому и Алёна, и Столетов сначала посмотрели на немца и лишь потом на фотографию, которую он держал в руках.
Это была не копия, а именно очень старый снимок, но заламинированный. В самом деле, совсем другое лицо! Кудряшки вокруг лба, четкий очерк губ, крепкий, круглый подбородок. Глаза тоже большие, но форма и выражение их совсем другие, чем у Лизы Петропавловской-Григорьевой. Красивая девушка. Слов нет, очень красивая! Не томно-печальная, как первая Лиза, но все-таки что-то трагическое, некая обреченность видны в линии губ, в прищуре глаз. Или это просто кажется, потому что известно: она погибла, погибла трагически… или героически (трактовать можно как угодно).
— Это она? — тихо спросила Алёна, и только Алекс Вернер понял, что в свой вопрос она вложила смысл куда более глубокий, чем простое уточнение, та ли это женщина, которую он называл Елизаветой Ховриной. Алёна спросила иное: та ли запечатлена на снимке женщина, которую он любил более полувека, ради которой проехал пол-Европы, — и Алекс молча кивнул.
— Да, я понимаю, — проговорила Алёна, остро завидуя такой любви и вспоминая, как Алекс говорил ей, что она похожа на Лизу. Интересно, чем? Да неважно.
— Этого портрета, — сердито сказал Столетов, перебегая глазами с фотографии на лица Алекса и Алёны, — в нашей экспозиции нет, так что…
В то же мгновение у него в кармане зазвонил мобильный, и лицо его приняло обеспокоенное выражение, какое Алёна не раз подмечала у людей, так сказать, старшего поколения, для которых каждый вызов по телефону вообще, а по мобильному в частности становился настоящим стрессом.
— Что? К телефону? А кто?.. А, понятно, да… — Директор растерянно похлопал глазами, покраснел и отвернулся от Алёны и Алекса.
«Может, ему любовница звонит?» — подумала вдруг наша героиня, у которой было весьма своеобразное чувство юмора (ч. ю., как принято нынче выражаться).
— А что я скажу, почему не… — продолжал заикаться в трубку Столетов. — А, понятно, не прохо… да, понятно. А он, а… Да, понятно. Да, хорошо.
Директор музея убрал мобильный в карман и посмотрел на Алёну:
— Вас к телефону просят.
— К какому еще телефону? — изумилась писательница, вытаскивая из сумочки свой сотовый. Никаких неотвеченных вызовов на дисплее обозначено не было.
— К нам сюда мобильные звонки иногда не проходят, особенно если из верхней части города звонят, — пояснил Столетов.
Алёна извинилась перед Алексом и шагнула было к двери, как вдруг сообразила:
— Стойте-ка! А кто меня спрашивал? И как здесь нашел?
— Ну я же не сам говорил по телефону, — пожал плечами Столетов. — Мне передали, что просят позвать переводчицу туриста, который сейчас в музее. Я вам сказал, вы же переводчица. Телефон в комнате хранителей, сразу, как выйдете из зала, — налево.
Ну, если просят переводчицу, значит, только Катя может звонить, догадалась Алёна. Что ж там такое срочное случилось, что понадобилось ее здесь разыскивать? Видимо, правду говорит Столетов, звонки на мобильный не проходят — такое бывает.
— Алекс, я сейчас вернусь, наверное, это Катя, — сказала она по-французски. — Что-то срочное, вероятно… две минуты, хорошо?
Немец рассеянно кивнул, разглядывая фотографии — переводя взгляд с одной Лизы на другую.
Алёна выскочила из зала и огляделась. Ну и где тут комната хранителей? Налево, сказал директор. Левая рука — та, где часы. Алёна, если правду сказать, с понятием право-лево путалась до смешного. Чтобы не уподобляться герою истории про сено-солому, она различала руки и стороны по часам и обручальному кольцу, а потом, когда кольцо исчезло из ее жизни, ориентировалась только на часы. Конечно, неудобно, но что делать, если колец она не любит? Разве что браслет завести… А почему бы и нет? С чего она взяла вообще, что браслеты — не ее стиль и не идут ей?
Однако что-то ее заклинило на браслетах… Думая о них, Алёна постучала в дверь и вошла. Комната была узкая и длинная, как пенал. В конце, у окна, стояли два стола. Здесь тоже сильно пахло сиренью, потому что на одном из столов стояла большая ваза с букетом. За столом сидел какой-то мужчина. Солнце било Алёне в глаза, и она видела только темный силуэт.
— Извините, — сказала она, удивляясь, что хранителем музея работает мужчина. Хотя, с другой стороны, если здесь мужчина директор, почему не быть и мужчине-хранителю? — Извините, меня тут к телефону вашему позвали…
И озадаченно примолкла, увидев, что трубка лежит на аппарате. Неужели Катя уже отсоединилась?
— Проходите, Елена Дмитриевна, — сказал мужчина, вставая со стула. — Проходите, мне нужно с вами поговорить.
Алёна замерла, уставившись на него.
— Вижу, вы меня узнали, — проговорил он с усмешкой. — Или все еще не верите своим глазам? Тогда вам, наверное, лучше снять очки. Нет, правда, зачем они вам? Только зрение портить!
Алёна растерянно потянула с носа очки. За спиной послышался звук открываемой двери, и словно холодом повеяло оттуда… Алёна обернулась — в проеме стояла Рая Абрамова. Отчего-то вдруг вспомнилось, как Варенуха и Гелла «обложили» бухгалтера театра «Варьете» Римского в его кабинете в одну страшную полночь…
— Я тебя по сумке узнала! — с торжеством сообщила Рая. — Тебя Нина Ивановна как-то спрашивала, где ты такую сумку оторвала, а ты сказала, что в Париже и что тут ни у кого такой нет. Что ж ты вся замаскировалась, как Штирлиц, а сумку старую оставила? Вот и прокололась!
И Рая захохотала, чрезвычайно собою довольная.
Смотреть на нее было противно, а потому Алёна, скрипнув зубами, отбросила сумку-предательницу (надо же, ей ведь и в голову не пришло ридикюльчик заменить, а ведь их в ее доме — не перечесть!) за спину и повернулась к мужчине, который с любопытством наблюдал эту дамскую мизансцену. Перед Алёной стоял тот самый молодой человек, который два дня назад усаживал в серый «Ниссан» Катю и Таню.
Да, тот самый, черноглазый…