«Да Ведьма я, в конце концов, или нет!» — крикнула в лицо страху и темноте, пытающимся запереть меня в этом куске пространства, и испытала облегчение.
Горловина оказалась неподалеку, и чтобы ее заметить, нужно было только вглядеться попристальней. Я и вгляделась. А вглядевшись, заковыляла туда, уверенная, что, дойдя, сумею правильно сориентироваться.
Какой-то мудрец, какой — не помню, советовал никогда не возвращаться назад. Назад, мол, вернуться нельзя. Возвращаясь, попадешь всегда не туда, где был раньше. А вернуться туда, где был, невозможно, о чем бы ни шла речь.
Короче говоря, горловина, у которой я оказалась, была не та. Несмотря на перенесенное потрясение, я была в здравом уме, и открытая ее крышка никаких мистических ассоциаций у меня не вызвала. Стоя над ее зевом, я нашла в себе силы посмеяться над собой, оказавшейся способной заблудиться на ровном месте в тихую погоду. Сбросила вниз комок снега и через короткое время услыхала мягкий, гулкий удар. Емкость подо мной была пуста, и тепло, веявшее из нее, было влажным и относительно чистым, лишь с небольшой примесью той тошнотворной вони.
В голове тяжело, как жернов, от долгого бездействия приросший к основанию, провернулась мысль: а что, если Гена, упорствуя в решимости не допустить моего вмешательства в свои дела, объяснил, как выйти к емкости, да не к той, какой надо?
— Дмитрий! — позвала, нагнувшись над чернотой отверстия. — Дмитрий, ты здесь?
Ни звука в ответ, если не считать неясный шорох, который вполне мог и почудиться.
— Эй! — почти крикнула.
Все! Уйти отсюда просто так я уже не могла. Надо было лезть в эту тьму кромешную.
Лестница, начинавшаяся чуть ниже кромки горловины, звякала незатянутыми болтами, поскрипывала под моим весом. Дно оказалось плоским, а я почему-то представляла емкость чем-то вроде врытой в землю железнодорожной цистерны.
Здесь запах мазута ощущался сильнее, но дышать было можно. Темно, тепло и сыро. Пропарили и отопление включили. Скоро мазут закачают. Будем надеяться, что сейчас, среди ночи, этого не произойдет.
Дмитрия я нашла почти сразу. Немного пошлепала по лужам на полу, коснулась рукой стенки, покрытой жирными отложениями, и запнулась о неподвижное тело. Он сидел боком, привалившись к стене и подобрав ноги. На толчок и ощупывание не отреагировал. Пара легких пощечин тоже не произвела впечатления. Нанюхался дряни за сутки, проведенные здесь. Плюс стресс. Много ли смертнику надо?
Каково мне было, потрепанной в драке, тащить его к лестнице, я ему когда-нибудь расскажу, чтобы благодарностью исполнился, если это чувство ему знакомо. Под отверстием дышалось легче. Тут временами даже ветерок ощущался. Глаза настолько привыкли к темноте, что я вполне различила очертания его скорченного у моих ног тела. Чтобы облегчить ему дыхание, я первым делом освободила ему рот и не поленилась — натянула насквозь мокрые носки на его босые ноги. Выворачивая пальцы и испытывая искушение пустить в ход зубы, распутала узлы веревки, стягивавшей ему за спиной руки. Провозилась долго. Дмитрий от посвежевшего воздуха и бесцеремонного тормошения — а я переваливала его с боку на бок, как большой и неудобный мешок, — стал потихоньку приходить в себя. Это проявилось прежде всего в изменении ритма дыхания и легком сопротивлении, оказываемом им каждому моему движению. Появилась надежда на его хоть какую-то помощь, когда поволоку это тело отсюда наверх. Веревка осталась в машине, машину надо еще суметь отыскать. Продолжить поиски, оставив его здесь" чтобы потом искать это место, мне не хотелось. После всего происшедшего необходимо убраться отсюда как можно скорее, и терять время на хождение взад-вперед представлялось неразумным. Его безумное, слабое сопротивление моим движениям я преодолевала легкими рывками, тычками и шлепками, действовавшими на него одновременно и как массаж, способствующий улучшению самочувствия.
Наконец руки оказались освобожденными, а он сам, прислоненный спиной к лестнице, даже держал вертикально голову.
Я выглянула наверх и загребла, сколько могла, снегу. Растерла ему лицо, а остаток вложила за пазуху.
— Дмитрий! — воззвала к нему в отчаянной надежде. — Кобелишка ты беспомощный, вставай, пойдем отсюда!
Неожиданно, после серии мычащих звуков он четко произнес:
— Куда?
— Домой, язви твою!.. Обрадованная, вскочила на ноги и, сильно нажимая, принялась тереть ему уши, не обращая внимания на невнятные протесты.
Вылез он самостоятельно, если не считать помощью подпирания плечом снизу его зада и потока грубостей, граничащих с крутой матерщиной, которыми я подбадривала его во время этой процедуры.
Наверху, вывалившись, как заново родившись, на белый снег, он порадовал меня первой осмысленной фразой.
— Жить будем, мать его в нюх! — медленно пробормотал заплетающимся языком и сам сел, неверными движениями нагреб снежку, набил им широко раскрывшийся рот и для начала протер лицо.
Я, обессиленная уже окончательно, сидела напротив и радовалась, наблюдая за его оздоровительными процедурами, распространившимися постепенно на всклокоченную шевелюру, шею и руки.
«Рокировка, — думала, — бог мой, какая получилась рокировка!» Одного отправила на тот свет, согрешила, можно сказать, другого из преисподней вытащила, значит — избыла грех.
— Дмитрий, ты крещеный? — спросила, улыбаясь.
— Да, — повернул он ко мне набитую снегом голову, — а что?
— Если нет, я согласна стать твоей крестной матерью.
Он коротко рассмеялся, ударив кулаком в землю.
Не обращая внимания на мерзкую грязь, покрывавшую всю его одежду, впрочем, и сама сейчас была не намного чище, я, крепко его обняв, повела к дороге. А дорога оказалась совсем недалеко, и как я могла плутать здесь, удивляюсь! До машины, правда, пришлось потопать. Мои ноги разъезжались на твердой дорожной корке, его, в одних носках, — нет. Хорошо, что нас никто не видел. Странное впечатление могли бы произвести двое до предела грязных и, судя по движениям, вдрызг пьяных людей, бредущих неизвестно куда по снежной пустыне.
«Девяточка» моя, экипаж из другого, лучшего мира, дождалась свою хозяйку.
Отвязавшись от Дмитрия, уже способного удерживать себя на ногах, я достала из багажника кусок старого брезента, закутала им его, как одеялом, и, приказав не развертываться, помогла втиснуться на заднее сиденье. Сняла и выбросила куртку и джинсы, добавив вещдоков опергруппе, которая будет разбираться здесь с происшедшим этой ночью, если ее, конечно, вообще потрудятся вызвать, переобулась в резиновые бахилы сорок первого размера, Чуть не обморозила руки, отмывая их бензином из канистры. Кое-как обтерев тряпьем, отогрела под мышками уже в машине.
Машина, завывая на повышенных оборотах, медленно ползла по дороге к воротам в ограждении из колючей проволоки. Так я давала ей прогреться после долгого стояния на морозе и согреть меня. На выезде фары осветили красную битую «Хонду» на обочине — еще один подарок для оперативников. А я бы предпочла, чтобы этот сюрприз оказался чьим-нибудь призом. Пусть ее кто-нибудь присвоит и оформит на себя по знакомству. Вот такая я щедрая! Лобан, упокой его душу, наверняка принял бы меры по перегону машины, оставшейся без хозяина, в известную мастерскую, с вытекающими отсюда последствиями, или, на худой конец, не упустил бы возможности распотешиться — поколотить монтировкой стекла, фары, порезать сиденья.