Федору казалось, что самый страшный удар принял на себя его взвод, но от открывшейся ему сейчас картины пахнуло такой мертвецкой жутью, что он действительно испугался. Господи, неужто никто не выжил здесь? Артиллеристы, бойцы Дударева… Тихий, едва различимый звук пробрался будто сквозь душную перину одуряющей немоты. Человеческие голоса, даже смех!..
За очередной насыпью, которая была делом рук не человека, а вражеского снаряда, старший лейтенант обнаружил двоих бойцов в компании 76-миллиметрового орудия. Денисовские!.. Покрытые толстым слоем бурой пыли с головы до подошв ботинок, они сидели на ящиках от снарядов, а вокруг все пространство воронки было усеяно стреляными гильзами.
На гильзах и внутри открытых настежь пустых ящиков тоже лежал толстый слой пыли. И орудие от дульного тормоза до станины тоже было покрыто этой пылью, и Федору стало казаться, что все они – и артиллеристы и их пушка – уже срослись с этой глинистой землей, в утробе которой они укрылись. С боков и спереди стенки воронки были подработаны саперными лопатками и приспособлены под ведение стрельбы.
Артиллеристы, обрадованные тем, что кто-то знает, кто их командир, а скорее всего просто появлению живой души, с ходу засыпали командира взвода штрафников вопросами. Что там немцы, скоро ли полезут в наступление, сколько потерь.
– У нас двое выбыли… – с веской торжественностью произнес рослый артиллерист.
На сплошном темно-буром фоне выделялись только белые белки его глаз и глаза его товарища.
– Зеленюк… Того первым убило… В начале самом… – пробормотал второй. – А потом уже Богдана… Богдан у нас подающим был. Силища – во!..
Он распахнул руки, показывая необъятность мускульного потенциала, которым обладал погибший подающий артиллерийского расчета.
– А вы молодцы, штрафбат! – опять веско сказал рослый. – Воевать умеете… Вот и Степа ваш молодец. Нам бы без него – каюк!..
– Степа?! – удивленно вскрикнув, переспросил Федор.
– Ну да… Он так представился. Сказал, что ординарец командира взвода. Да наш лейтенант его знал в лицо. Так и товарищ Денисов его хвалил. Так и сказал: «Нам бы, Степа, без тебя каюк!..»
Второй артиллерист с хмурым лицом на миг оживился, рассказывая, как погиб Богдан и немцы начали садить по орудию, а они не могли сменить позицию, потому что силенок не хватало. А тут как раз Степа и появился.
– Ну, Денисов ему и говорит: «Будешь пока подающим». А он говорит, что он не может, что у него приказ своего командира. А Денисов говорит ему, что, мол, у него приказ установить связь с артиллеристами и приказ он выполнил, а теперь у него новый приказ: оказать всякое содействие артиллерийскому расчету в установлении прямой огневой связи с вражескими танками. Ну, и вот Степа рассмеялся и говорит: «Приказ понял, разрешите исполнять?!» Юморной этот Степа. Мы все беспокоились, добрался ли он обратно к своим. Уж очень сильно фашисты из минометов и 100-миллиметровок стали садить, когда он к себе во взвод отправился.
– Добрался… Жив и здоров… – ответил Коптюк. – И даже успел отличиться…
Артиллеристы, посидев еще с минуту, поднялись, пояснив Коптюку, что рассиживаться некогда. Вражеские снаряды позасыпали подготовленные расчетом «карманы», и теперь требовалось их обновить, а кое-где отрыть заново. Денисов с командиром расчета уцелевшей «сорокапятки», своим заряжающим и подносящими ушли к командиру батареи решать вопрос пополнения боеприпасами.
Расчет ЗИСа пополнили артиллеристы расчета 45-миллиметровой противотанковой пушки, одной из двух, работавших на этом фланге. Пушка была уничтожена снарядом той самой «пантеры», которая прорвалась через траншеи штрафников второго взвода. Танковый немецкий пулемет методично поливал очередями обе «сорокапятки», и когда одну из них вздыбило взрывом, вражеская пулеметная пуля тяжело ранила командира «сорокапятки» Арефьева.
Лейтенанта вынесла с поля боя санинструктор штрафного батальона, которая в этот момент находилась неподалеку, в окопах взвода лейтенанта Дударева, оказывала помощь раненым штрафникам.
– Стеша?! – не удержавшись, воскликнул Федор.
– Вроде Стеша… – ответил рослый и, вдруг улыбнувшись и показав ряд зубов, неестественно белых на темно-буром фоне запыленного лица, добавил: – У меня, командир, времени не было с дивчиной познакомиться. Оба – и она, и я – уж шибко заняты были. Но дивчина знатная. Перевязку делала Арефьеву и все приговаривала: «Ну потерпи, милок, ну потерпи…» И таким, знаешь, нежным голоском говорит, чисто голубка воркует. И ручки такие беленькие, такие нежные, а работу свою делают быстро и ловко. Я аж на миг позавидовал лейтенанту. Вот бы мне, думаю, так лежать, и чтоб красавица эта надо мной ворковала и меня своими пальчиками обхватывала…
– Ага, и чтоб пуля вражья тебе все кишки искромсала… И чтоб она тебе их назад, в дырку в животе, своими пальцами заправляла… – хмуро произнес второй артиллерист, тяжело вставая с ящика и поднимая с земли большую саперную лопату.
– Да… – вставая следом, грузно выдохнул рослый. – Что есть, то есть – рана у Арефьева не сахар…
– Не жилец Арефьев… – буркнул хмурый и направился вон из воронки.
Коптюк на прощание пообещал артиллеристам, что обязательно передаст боевой привет бойцу переменного состава штрафбата и по совместительству подающему расчета ЗИС-3 Игнату Степанкову.
Из головы старшего лейтенанта не выходила теперь Степанида. Вернее, из сердца, которое ныло и болело, как будто его защемило крышкой снарядного ящика. Вспомнил он разговоры со Стешей, все какие-то мимолетные, комканые. Только вот кажется, что подошло время сказать ей что-то самое важное, что давно вынашивал он в самой глубине души, то, что поверял самым затаенным мыслям, приходившим к нему в короткие часы отдыха, когда сон не приходил, или когда он просыпался в холодном поту после страшного кошмара, а потом лежал долго с открытыми глазами и пытался унять часто-часто колотившееся в груди сердце.
И кошмары, и бессонница случались теперь с ним часто, почти каждую ночь, или в то время, когда удавалось организовать отдых. Федор чувствовал, что что-то надломилось внутри него и никак не может срастись, прийти в норму, и причина тому одна – война, кровь, грязь и смерть, которые окружали его круглосуточно. Словно тягучая черная трясина, которая затягивала глубже и глубже и уже подступала к самому горлу.
И когда приходило отчаяние и наваливалась тоска, в самые беспросветные секунды единственным лекарством от морока войны, единственной соломинкой, которую протягивала Федору окружавшая его жизнь на грани смерти, была Стеша.
Ее смех, насмешливый, с лукавинкой взгляд ее серых глаз. Вот и рослый отметил, что голос у нее воркующий. Да, она завораживает. Действует исподволь, будто играет. Видит, что она ему нравится, и это еще больше ее подзадоривает. Доводит его своими движениями, своим смехом до такого состояния, что он теряет голову. А выглядит как дурак: краснеет, как школьник, смущается и двух слов не может связать.