Их любовь умерла с мученической смертью Хонгора, разодранного между гривами мчащихся лошадей. Такова была освященная обычаями кара за убийство соплеменника. Пусть и невольное: в пылу борьбы Хонгор сломал противнику шею. А по тому же закону предков все имущество казненного, в том числе и его женщины, становились собственностью наследника убитого. Так Эрле, обезумевшая от горя и ужаса, стала вещью в руках Эльбека, того самого калмыка, убившего Леонтия, от которого она бежала в адов жар безводной степи, где едва не умерла от голода и жажды. Ее, полуживую, нашел и спас от верной гибели Хонгор.
Эльбек… Эльбек… Это имя звучало в ушах Лизы как удары хлыста. Он снова настиг ее. Но на сей раз руки Эльбека оказались связаны болезнью. Весь улус ночью тихо снялся и ушел в кочевье, оставив Эльбека и Эрле в кибитке с черными тряпками сверху – знаком черной болезни, чумы. Эльбек умолял Лизу ходить за ним, а за это обещал ей в случае выздоровления отпустить с миром и даже отвезти к своим. Лиза, дивясь самой себе, ходила за больным, и ему даже стало лучше.
В ту ночь сон долго не шел к ней, и только тяжелые слезы сморили ее.
Ей снился Алексей. Он шел куда-то по мощенной бревнами Ильинке, мимо Ямской слободы, а Лиза бежала за ним. Надо было что-то сказать ему, упредить от чего-то. И она спешила, задыхаясь от страха, что не догонит Алексея, а пуще оттого, что не помнит, о чем же надо ему сказать!
Она путалась в тяжелых юбках, с каждым шагом бежать было все труднее. Ноги словно бы в песке вязли! Лиза с досадой поглядела вниз и ужаснулась, увидев, что по щиколотку проваливается в бревна: они были насквозь прогнившие, трухлявые, как могильный тлен!..
От страха силы ее удесятерились, и она все же догнала Алексея.
Запыхавшись, не в силах молвить ни слова, схватила его за плечо, заставила обернуться… и отпрянула с диким воплем: на нее смотрело почерневшее лицо Эльбека.
Она вскинулась с пересохшим горлом, унимая бешеный стук сердца, и услышала, как мучительно стонет Эльбек. И что-то еще было… Что-то еще. Неясное. Тревожное!
Эрле натянула одежду и сделала несколько шагов по кибитке, как вдруг ноздри ее затрепетали. Отчетливо пахло дымом, но это не был привычный запах перегоревшего кизяка. Дым был свежий, едкий, горячий, и в полумраке Эрле разглядела густые серые струи, ползущие в кибитку. Одна стена как раз там, где лежал Эльбек, уже затлела!
Схватив донджик, Эрле вылетела из кибитки и плеснула воду на горящий войлок. Огонь зашипел и погас, но маленькие язычки еще лизали крепко сбитую серую шерсть. Перевела дух и вскрикнула, замерла. Войлок снова занялся.
Эрле обернулась и увидела совсем рядом всадника. Он неторопливо прилаживал к тетиве горящую стрелу, но при виде лица Эрле невольно опустил лук.
– Что ты наделал! – выкрикнула Эрле с ненавистью и тут же поняла, что перед нею не калмык. Он был более круглолицый, желтокожий, с маленькими глазками-щелочками, с клочком черных волос на подбородке; одет в рваный полушубок, облезлый малахай и грязные грубые сапоги. Самый последний подпасок-байгуш не мог быть так неряшлив и ободран! Да и лук его выглядел несколько иначе, нежели калмыцкие саадги. Может быть, перед нею один из тех самых ногайцев, о которых Эрле слышала только недоброе?
– Их-ха! – не то присвистнул, не то провыл он. – Русская девка!
Эрле не тотчас осознала, что он говорил по-русски, искажая, коверкая слова, но вполне понятно. Это ее чуть ли не позабавило: в сей бесконечной степи, кажется, почти все знают по-русски. Но тут за спиной затрещал горящий войлок, и Эрле, отвернувшись, снова принялась сбивать огонь полушубком.
– Отойди, женщина! – крикнул ногаец. – Не то следующая стрела будет твоя!
Ярость захлестнула Эрле и понесла ее на своей кружащей голову волне.
– Ну так стреляй! Ты же явился сжечь кибитку, где поселилась черная смерть? Ну так жги!
– Тот человек, который лежит в кибитке, твой муж? – спокойно спросил ногаец. – Он дорог душе твоей? Почему ты так жаждешь умереть вместе с ним?
– Я!.. – крикнула Эрле и осеклась. Иначе ей пришлось бы сказать: «Я ненавижу его больше всех на свете!»
Ногаец ощерил мелкие гнилые зубы.
– Я тоже одолел черную смерть несколько лет назад. Если она тебя не тронула, значит, тебе суждена долгая жизнь! Когда я вчера увидел столб дыма, то сразу понял, что мне уготована хорошая добыча.
И не успела Эрле глазом моргнуть, как ногаец сорвал с пояса аркан. Раздался тонкий свист, и петля захлестнула плечи Эрле, прижав ее руки к бокам так, что она и пальцем не могла шевельнуть. Ее сбило с ног, проволокло по траве, и она оказалась лежащей под копытами.
Соскочив с седла и обдав Эрле зловонием немытого тела, ногаец проворно обмотал ее веревкой, с усилием вскинул на седло и крепко приторочил веревку. А потом вновь принялся расстреливать кибитку из лука, неторопливо насаживая на острия стрел кусочки зажженного трута, не обращая ни малейшего внимания на перепляс лошади, рыдания беспомощной Эрле и дикие вопли, которые неслись из охваченной огнем кибитки.
В предсмертной ярости Эльбек кричал, и слова его пронзили Эрле, словно стрелы, жгли ее, словно пламень:
– Будь проклята ты! Будь проклято твое сердце! Да не найти тебе счастья на пути твоем! Пусть сгорит твое сердце, как горю я!..
Она и не знала, что прозрение – это такая мука; что понять не понятое прежде – это тоска и страдание… Ох, кажется, никогда в жизни еще не рыдала Лиза с таким отчаянием, как в тот миг, когда глядела на полыхавший посреди весенней степи огромный костер, в котором сгорал ее враг, ее злейший враг…
Человек, который ненавидел ее, потому что не умел любить иначе, как с ненавистью.
Ой, полети, галко,
Ой, полети, чорна,
Тай на Сiч риби їсты.
Ой, принеси, галко,
Ой, принеси, чорна,
Вiд кошового вiстi…
– Тихо, сербиян! – шикнул Панько. – Накличешь, гляди, сам чего не знай!