Переход от предсмертного ужаса к неге был слишком внезапным! Лиза почувствовала, что у нее ноги подкашиваются, и незнакомец, угадав, что она вот-вот упадет, подхватил ее в объятия.
Ее словно бы разом бросило и в жар, и в холод. Неодолимая истома охватила тело… А когда его губы приблизились к ее губам, она будто сознания лишилась и почти не понимала, как вместе с ним склонилась долу. Золотистые глаза полузакрылись… хриплый стон вырвался из горла, и здесь, на тех же камнях, на которых только что насиловали пленниц бекштаки, незнакомец быстро овладел ею под тихие рыдания женщин, под хриплое дыхание все так же коленопреклоненных воинов. Чудилось, эти звуки, эти знаки покорности возбуждают его, ибо пыл его казался неиссякаем!..
Она уже почти вознеслась на вершину счастья, когда вдруг ласки прекратились. Объятия незнакомца разжались. Лиза с долей разочарования, но с не угасшей еще на устах нежною улыбкою медленно разомкнула ресницы и вновь увидела над собою эти необыкновенные глаза. Еще влажные от только что испытанного наслаждения. Но вместе с быстро высохшими слезами словно бы высохла в них вся живая, теплая, золотистая зелень, которая так очаровала Лизу. Теперь эти глаза были неподвижные, холодные и желтые.
Коротко улыбнувшись – верхняя губа чуть вздернулась, обнажив белоснежные мелкие зубы, – он приподнялся, поправил складки своих шаровар и гибко потянулся, отчего заиграли мускулы на его гладкой, смуглой груди.
Переступив через лежащую у его ног Лизу, он громко щелкнул пальцами, и поверженные бекштаки тотчас вскочили, выстроились, скрестив руки на груди. Многопудовая Гюлизар-ханым поднялась только с их помощью, да и то еле-еле, не в силах сдержать стона.
Незнакомец что-то быстро, неразборчиво приказал ей и скрылся в почти неразличимой дверке в высокой стене, с которой недавно спрыгнул.
Яростно сверкая глазами, Гюлизар-ханым подхватила свою камчу, и Лиза содрогнулась всем телом, ожидая, что вот сейчас ее опояшет жгучая боль… Но вместо этого черная толстуха осыпала градом ударов стенающих хохлушек и неподвижно стоявших янычар. И тех и других будто ветром сдуло! Возле водоема остались только Лиза и Гюлизар-ханым, которая медленно приблизилась к сжавшейся в комок пленнице. Лиза все еще ждала удара, когда вдруг ощутила легкое, почти ласковое прикосновение к волосам…
Вскинула голову. Гюлизар-ханым держала на весу прядь ее легких, мелко закурчавившихся после мытья, пепельно-русых волос, в которых поигрывало солнце, и, поворачивая так и этак, откровенно любовалась ими, словно драгоценной пряжею. Восхищенно покачала головою и встретилась с Лизою взглядом. В ее черных, только что полыхавших злобою глазах теперь плескалась загадочная усмешка.
– Я так и знала, что Аллах взглянет на тебя благосклонно! – произнесла она тихо, будто заговорщица.
– Кто это? – еле шевеля губами, промолвила Лиза, и дрожь неведомого прежде, таинственного ужаса внезапно сотрясла ее тело.
Гюлизар-ханым помолчала, а когда заговорила, в голосе ее звенела нежность матери, возносящей своего единственного ребенка, и фанатизм муэдзина, возносящего к Аллаху свой первый утренний эзан [46]:
– Это Сеид-Гирей, наш султан и повелитель!
Мраморные плиты приятно холодили босые ноги. Они все еще, казалось, горели после яростных усилий Гюлизар-ханым, которая почти сутки просто-таки не выпускала Лизу из своих могучих рук, чтобы должным образом приготовить ее к той «сладчайшей участи», которая ожидала ее отныне.
Распарив и намыв Лизу в душном хамаме [47] так, что сердце трепыхалось у нее в горле от жары, а голова помутилась, Гюлизар-ханым принялась самозабвенно тереть ее загрубевшие от долгого пути ступни куском какого-то очень легкого, пористого, шершавого камня, и скоро пятки Лизы сделались мягкими и розовыми, словно у ребенка. Гюлизар-ханым обрезала ей ногти и накрасила ладони хною, выщипала тонкими дугами широкие брови, долго и тщательно чесала частым гребнем пышные русые волосы…
И хотя Гюлизар-ханым непрестанно ворчала по поводу Лизиной «отвратительной худобы», видно было, что она, в общем-то, довольна делом своих рук. Ну а в теле невольница, наверное, скоро прибавит, если будет каждый день есть не жалкий огрызок сухой лепешки, запивая его скудным глотком студеной воды, а нежнейший шашлык из молодого барашка на косточках, и пышный лаваш, и гроздья восхитительного, чуть подвяленного винограда, и засахаренную дыню, и еще чай с медом, и в придачу толстые, будто подушка, сырые ломти белоснежного сыра из козьего молока, и свежее ярко-желтое коровье масло, и коровье молоко, горячее и душистое, и…
Потом две маленькие и хорошенькие татарочки в длинных, до пят, полосатых рубахах из басмы [48], посверкивая на Лизу любопытными черными глазенками, принесли такой ворох всяческого платья, что Лиза даже испугалась: уж не придется ли ей надеть на себя все это разом?!
Однако, оказывается, ей предстояло сделать выбор. Вернее, не ей, а все той же Гюлизар-ханым; и та самозабвенно зарылась во множество малороссийских плахт и сорочек, русских сарафанов, немецких пышных робронов с фижмами, турецких и татарских шальвар, кафтанчиков, рубах, безрукавок и еще каких-то невиданных Лизою одежд, почти прозрачных или сшитых из столь скудных лоскутов, что примерившая их оказалась бы скорее раздетою, чем одетою!..
Наконец Гюлизар-ханым то ли притомилась, то ли осталась довольна выбором, однако она велела Лизе зажмуриться покрепче и принялась одевать ее, вертя так же бесцеремонно и придирчиво, как только что перебирала изобилие одежд.
Немало прошло времени, прежде чем она облегченно перевела дух! Похлопала в ладоши, в ответ послышался осторожный шелест босых ног, как если бы несли что-то очень тяжелое, и Гюлизар-ханым голосом довольным, словно мурлыканье большой кошки, велела Лизе открыть глаза.
Лиза покорно заглянула в зеркало да так и ахнула.