Наверное, он ожидал от нее радости, торжества, благодарности, однако ничем не выказал своего разочарования, когда она забилась, залилась слезами, отворачиваясь от того, что было в атласном мешке, – отрубленной головы Ахмета Мансура!
Сидя в седле перед Гюрдом, Лиза в смертной тоске думала, что, даже если удастся отговориться от подозрений и избегнуть кары султана, все равно с нее глаз теперь не спустят. Ныла спина, и Лиза решила, что это от долгой езды верхом. Вскоре уже казалось, что ей в поясницу воткнули раскаленный прут. Она терпела, сколько могла, вся извертелась, пока не упросила Гюрда позволить ей поехать одной. Но легче не стало.
Лизу сняли с седла и отнесли на опушку леса, подальше от дороги. С трудом привели в чувство Гюлизар-ханым; она все еще была не в себе, толку от нее оказалось мало. Гюрду пришлось самому помогать Лизе, которая средь стонов и судорог наконец извергла из себя кровавое месиво… Ее била неостановимая дрожь, голова горела, и растерянное, испуганное лицо Гюрда отнюдь не вселяло в нее бодрости. Только его хрипловатый, вздрагивающий голос, непрерывно бормочущий что-то по-татарски и по-русски, был той соломинкою, коя удержала Лизу над бездной страха и боли, где она тонула, тонула, захлебываясь…
Облегчение, охватившее ее потом, было таким всепоглощающим, что она прямо там же, на сырой, пропитанной кровью земле, погрузилась в крепкий сон, в котором к ней явился Баграм и, улыбаясь, сказал, что муки, и слезы, и кровь, и боль – все это было не зря, не напрасно; что все вышло, как он предсказывал. А коли так, пусть Рюкийе исполнит его просьбу и забудет обо всем страшном.
Гюлизар-ханым тоже постаралась вычеркнуть из памяти события того страшного дня и все им предшествующее. Она словно бы начисто забыла, что сама, хоть и против воли, подсобляла Лизе, вела себя так, будто выкидыш, который все же произошел, – великое несчастье для них обеих.
Она теперь, кажется, была обуреваема одним желанием: поскорее исцелить Рюкийе, чтобы султан вновь мог возлечь со своей наложницей, к которой вожделел по-прежнему.
– Наверное, любовь к тебе помутила его разум! – ворчала старая армянка. – Разве он поверил бы иначе побасенкам Гюрда?
Лиза прикусила губу. Она кое-что знала теперь о Гюрде от Гюлизар-ханым.
Гюрд и правда оказался русским! По крови, только по крови. Этот ярый газий[82] дал бы выпустить ее по капле, лишь бы окончательно уподобиться тем, с кем прошла его жизнь и чью веру он исповедовал мало сказать истово – самозабвенно и фанатично!
Отец его был убит во время татарского набега на донскую станицу, а беременную мать продали в Солдайю [83] богатому армянину. Через несколько месяцев родился младенчик. Мать нарекла его Дмитрием, однако не судьба ему была зваться сим христианским именем! В ту пору искали кормилицу для новорожденного Сеида, младшего сына Алим-Гирея, и Аннушка, принявшая новую веру, а с нею и новое имя – Эмине, стала не только кормилицею Сеид-Гирея, но и возлюбленною подругою Алим-Гирея, разделившей и славу его, и бесчестие и уже на склоне лет удалившейся с ним в изгнание. И, как Эмине была неразрывна с Гиреем-отцом, так Гюрд, которого прозвали Беязь за светлые, почти белые волосы, неотступно находился при Гирее-сыне. С ним вместе рубил головы гяурам, и заветная сабля Джамшида, хранителем коей он служил, казалась в руке Гюрда как бы продолжением его длани. Узнай про это Лиза раньше, она возненавидела бы Гюрда. Но теперь сильнее оказалось любопытство: почему он спас ей жизнь?
* * *
Даже если Сеид-Гирей и не поверил словам Гюрда, будто люди Мансура случайно обнаружили один из потайных ходов, ведущих в Хатырша-Сарай, проникли в опочивальню Рюкийе и похитили ее, а Эбанай с Гюлизар-ханым бросились вдогон и тоже угодили в ловушку, если и заметил крупные белые стежки, коими была шита вся эта история, то не позволил подозрениям проникнуть в свою душу…
Что же до отношений с Рюкийе… Одни только мысли о том, что довелось ей испытать в Мансуровом плену, конечно, воспламеняли Сеид-Гирея, и он не раз уже был готов явиться к Рюкийе-ханым, чтобы изведать ее ласки, но все женские болезни вселяли в него, как, впрочем, и в других мужчин, неодолимую брезгливую робость; и он ждал ее выздоровления, мучительно борясь с желанием и наслаждаясь этим мучением, как всякий безумец…
* * *
Шли дни. И постепенно отчаяние стало завладевать Лизою. Неподвижное, однообразное заточение все в той же комнате сделалось вовсе непереносимым. А с некоторых пор ее вдруг начали донимать детские голоса.
Однажды плач донимал ее особенно сильно. Как ни гнала от себя Лиза воспоминания, в голове невольно звучали те три исполненных смертного ужаса вопля, кои слышала она в старой баньке… Плач, доносившийся до нее сейчас, тоже сделался вдруг отчаянным, задыхающимся.
И Лиза нерешительно подошла к своей двери, удивляясь, как это, оказывается, просто – открыть ее и выйти. Почему она не сделала так раньше? Не только из-за пригляда Гюлизар-ханым; просто привыкла, что нельзя никуда выходить. Боялась Чечек?.. Да чего ж еще бояться после всего, что уже приключилось! Опасалась утратить милости Сеид-Гирея?.. Эка невидаль его милости!
Таким образом подбадривая себя, Лиза брела по пустым залам гарема, а плач ребенка не унимался и точно звучал из опочивальни Чечек. Лиза тихонько подошла к двери, потянула тяжелые створки да так и ахнула. Серая пелена висела в комнате, и она закашлялась, утирая мгновенно выступившие слезы. Широкое ложе было объято пламенем; и оттуда, из этого облака огня и дыма, раздавался отчаянный крик дитяти.
Лиза кинулась вперед и увидела голенького малыша, который беспомощно сучил ножонками, бестолково размахивая кулачками, словно пытаясь отогнать боль и страх. Вытянув руки, чтобы их не коснулись жгучие языки, снующие по атласному покрывалу, Лиза выхватила маленькое тельце из подползавшего огня и бросилась было к двери, но запуталась в дыму и оказалась возле окна. Лиза высунулась, жадно глотая воздух, и вдруг увидела, как одна из женщин у водоема подняла голову, заметила ее в окне и с криком бросилась в дом.
«Слава богу! Значит, кто-нибудь поможет!»
Ребенок, лишь она прижала его к себе, перестал кричать, только изредка глубоко вздыхал, успокаиваясь. В сердце ей словно бы ударило что-то, она даже зажмурилась на миг, и тут кто-то, кашляя и задыхаясь в серой дымной пелене, вцепился в дитя, вырвал его из рук Лизы. Она открыла затуманенные глаза и увидела перед собой искаженное лицо Чечек.