— Ну что, птичка? — Он шумно вошел в прихожую и поставил на пол сумку, в которой что-то звякнуло. — Опять одна? Куды адвоката своего дела?
Длинные кудри Рубина были густо намазаны гелем и казались мокрыми. Гриша носил самую дорогую одежду, простую и удобную, которая несколько облагораживала его грузное неповоротливое тело. От него всегда пахло хорошим одеколоном, а пил он исключительно французский коньяк — ив огромном количестве. К Еве он приходил отводить душу. Уговаривал ее продать ему картины, но всякий раз она отказывалась.
— Хочу повиниться, — заявил он и сразу прошел в мастерскую. — Мы тут поблизости недавно были, закусить было нечем, веселые, сама понимаешь, словом, Горохов Славка залез к тебе… Вот твои бананы. А ту дрянь мы разгрызли, раскрошили, не знали, что это стеариновые яблоки… — Он достал из сумки бананы, бутылки с пивом и пакет молока. — Тебе. Знаю, что ты любишь. Ты же ненормальная, вы все, художники, с приветом.
— А я милицию вызывала, чуть со страха не умерла. — Она обняла Гришу и поцеловала его в щеку. — Дураки, что я еще могу сказать.
— Ты не меняешься, сколько лет я тебя знаю… Посмотри, на кого ты похожа! Смерть ходячая! А платье? Ты что, в нем венчаться собралась? Мыши в церкви подохнут. Вся в краске, даже волосы… Вот скажи мне на милость, какого цвета у тебя волосы?
— Как — какого? Серо-буро-малинового!
— Дура ты, Евка, они же у тебя светлые, как солнечный день в Астрахани.
— Ну ты даешь! — Она захохотала. — Все такой же веселый.
— А полы когда мыла?
— Сегодня утром, а что?
— А то, птичка, что приятно мне в грязных и пыльных башмачищах разгуливать по твоей чистой квартире. Ладно. А теперь серьезно.
Есть коллекционер, мой друг, приехал вчера из Штатов. Кто-то ему про тебя сказал. Помнишь, ты подарила Левке Драницыну «Три настроения»? Он видел. Теперь тебя ищет.
— Надеюсь, ты ему моего адреса не давал?
— Нет. Но могу, только прикажи.
Она покачала головой.
— А я, собственно, за тобой. Поехали на Баррикадную, там все собрались: и Левка, и Горохов, и Танька Смехова с Каплей… Тебя народ хочет. Сегодня один новенький, ты его не знаешь, Марфута, полотно продал за хорошие баксы… Поехали…
Она еще не решила, но Гриша уже помогал ей снимать перчатки.
— Голову не мой, не успеет высохнуть. Прикид есть?
— Как всегда — джинсы, Гриша.
— Ну и дура. Одевайся.
На Баррикадной, в заброшенном доме, находился Подвал. Это был их Подвал, там в свое время начинала и Ева. Не выходили оттуда неделями, спорили до хрипоты, работали тут же, как в студии, приглашали из ЦДЛ поэтов, прозаиков, слушали бардов, пили вино, курили что придется… Казалось, это было в прошлой жизни. Еве повезло, что первый муж оставил ей эту огромную квартиру, без которой сейчас она себе и жизни не представляет. Ник Анохин — Николай, Коля, ее первый муж, уехал в Германию.
Насовсем. Бросил живопись, занялся ремонтом сантехники, живет «хорошо», так он сообщил в своем последнем письме. Смешно женились, смешно жили, смешно развелись и смешно переписывались.
Теперь же Подвал изменился. Его отремонтировали — младшее поколение, на десять лет младше. Не верит народ, что дом этот когда-нибудь снесут. Длинноволосых юнцов и девиц с розовыми и зелеными волосами нет и в помине. Тусуются — значит, мирно общаются, тихо пьют, поют, иногда умирают.
Все стало как-то тише и глуше, но не спокойнее. Тема продажи души не сходит с повестки дня. Но к этому уже привыкли, к чистоплюям вроде Евы относятся сносно. «Не хочешь „продаваться“, не надо. Другие найдутся». Встречаются иностранцы. Они улыбчивые после русской водки, деньги на закуску выдают щедро.
Ее узнали, но, быть может, и не заметили бы, если бы не яркий, как пасхальное яйцо, Гриша. Посадили на табурет, принесли вина и сыра.
Пахло сырой штукатуркой от постоянных дождей, дымом, рыбой, скипидаром, керосином и еще бог знает чем. Мешанина запахов, лиц, голосов, цветовых пятен. Таня Смехова, полная, похожая на купчиху, родила в прошлом году девочку, отдала на воспитание родителям и вернулась в Подвал. Солидная, красивая, дорогая, как матрешка на Арбате. Говорят, занялась янтарем. Молится на Гришу, который поставляет ей покупателей.
Уже где-то через час Ева поняла, что напрасно согласилась прийти сюда. Когда очень громко пел какой-то бард — о России, о России и еще раз о России, — она незаметно выбралась на свежий воздух. Было уже темно. Ева добрела до метро, проехала несколько станций, вышла из вагона, и ей почудилось, что впереди нее на эскалаторе… Бернар. Бежать не было сил, она смотрела, как он поднимается все выше и выше, и ей казалось, что она не догонит его никогда. Но когда поднялись и пошли к выходу, «Бернар» повернулся к ней и подмигнул. Это был не он.
Приближаясь к своему дому, она в траве, между деревьями, разглядела лестницу и погнала прочь мысли о Бернаре.
Возле подъезда Ева увидела Вадима.
— Ты давно ждешь? — спросила она так, словно они не виделись самое большее один день.
— Да нет, недавно. — Они поднялись, и возле двери Вадим обнял ее. Они простояли долго. Молчали.
— Пойдем, я напою тебя чаем. — Она открыла дверь и впустила его в квартиру.
В прихожей она оперлась на его руку и поняла, почувствовала, что этого доверительного жеста он ждал целую неделю. Он подхватил ее, уставшую, легкую, принес в спальню и, не зажигая света, стал раздевать.
— Нашла куда пойти, — мягко говорил он словно сам с собой, снимая с нее свитер и расшнуровывая ботинки. — В Подвал… Маленькая, что ли?
— А ты откуда знаешь?
— А я все знаю. Французы ей звонят какие-то…
Ева замерла и схватила его руки.
— Кто? Кто звонил? Откуда ты знаешь?
Он зажег свет, сел на постели и сорвал с шеи шарф.
— Я к тебе пришел, у меня же ключ есть.
А тут телефон разрывается. Вот я и взял трубку. Его зовут Бернар. Бернар Жуве.
— Он что, здесь, в Москве? — Она схватила Вадима за плечи. — Ну же! Говори!
— Он звонил из Парижа. Сказал, что позвонит через три часа. В час ночи. Это что, твой новый покупатель?
Ева ничего не ответила. Откуда он узнал телефон? Фибих? Надо будет купить ему хорошего вина.
Она закрыла глаза. В постели, в объятиях Вадима, она на время забылась. И даже когда зазвонил телефон, Ева не открыла глаз, а лишь теснее прижалась к горячему плечу. Вадима и погрузилась в блаженную дрему. Какое ей дело до француза, который так далеко и с которым ее ничего не связывает. Они даже не успели поговорить толком, лишь смотрели весь вечер друг на друга. Больше всего Еве понравилось, что Фибих ни разу не упомянул Бернару о том, что Ева художница, не потащил его в мастерскую показывать картины. Бернар воспринимал ее как обыкновенную женщину, а это было для нее самым главным.