Макс весело хмыкает:
– А кто против? Подожди до свадьбы – и вперед, трахай сучку сколько влезет!
– Хорошо сказал!
Оба мерзко ржут.
– О, таращится, глаза пучит, как будто ее уже того! – отсмеявшись, говорит Макс. – Давай, дурища, неси сюда свою сладкую задницу!
Громко гудит клаксон. Пять секунд тишины. Потом слышен щелчок, длинные шорохи, звонкий хлопок закрывшейся дверцы.
– Вкусный был кофе? – как ни в чем не бывало спрашивает Валентин…
Я выключаю телефон и ладонью в колючей перчатке баюкаю голову, словно горюющая бабка: «Ой, лихо, лишенько…»
В который уж раз я слушаю эту запись – и мне все еще очень, очень больно!
– Ладно, – говорю я белке, наблюдающей за мной с дерева. – Ладно, есть ведь не только плохая новость, но и хорошая.
Белка растопырочкой фиксируется на стволе вниз головой. Вроде слушает меня, и от этого становится как-то легче.
– Хорошая новость: я толковый эмпат! – говорю я. – Никаких сомнений: я совершенно правильно определила, что именно чувствуют ко мне эти два друга.
Я морщусь. Белка ждет.
– Ты упадешь, когда узнаешь, – предупреждаю я, потому что она сидит в неустойчивом равновесии на подозрительно тонкой ветке.
Попа у белки толстая и свешивается с ветки с двух сторон. Белка здоровая, так сказать, дебелая. Белка-дебелка!
А я больная дебилка…
«Ну-ну!» – тормозит неуместный самоедский порыв мой внутренний голос.
Белка требовательно цокает.
– Сказать тебе плохую новость тоже? – Я вздыхаю. – Ладно. Плохая новость заключается в том, что я кругом в дерьме. Макс женится на мне, чтобы развестись, а потом отдаст меня Валентину. Только не спрашивай, зачем ему это нужно, я ничего не понимаю.
Белка-дебелка взмахивает хвостиком, давая понять, что ей мои страдания совершенно безразличны, и убегает.
Я тяжело, как настоящая старушка, поднимаюсь со скамьи и бреду по кленовой аллее к местной достопримечательности – часовне, которая вырезана в скале. Там бьет родник, объявленный святым, и постоянно толпятся люди.
Мне хочется к людям, я уже не могу быть одна.
У часовни что-то вроде маленького митинга – или как называются такие сборища религиозных фанатиков? Один дядечка, стоя на перевернутом ведре, громко распространяется на тему страшного вреда идентификационных номеров налогоплательщиков. Уверяет, что это печать дьявола, не меньше.
Он кричит:
– Кто получил ИНН, покайтесь и больше так не делайте!
Вокруг него человек десять благодарных слушателей. Все кивают, хлопают в ладоши, предают анафеме налоговую службу.
А я даже не знаю, есть ли у меня ИНН? У меня ведь даже паспорта не было, пока Макс мне его за деньги по блату не выправил. Он сказал, что я все свои документы куда-то дела, а куда – неизвестно. Может, сожгла, может, в окно машины выбросила, когда катила голышом в неведомую даль.
Версия про окно машины кажется не лишенной смысла. Что-то такое мне смутно помнится. Очень, очень смутно.
– Что нас всех спасет? ИНН? – с нескрываемым сарказмом спрашивает мужик на ведре.
Что спасет меня, кто бы мне сказал? Я-то на Макса надеялась, а он, выходит, обманщик…
– Вера, – отвечают оратору из толпы.
– Что? Громче! – он взмахивает руками, как дирижер.
– Вера! – истошно орет какая-то женщина. – Вера!
Дзинь! В моей голове как будто разбивается что-то стеклянное. В глазах темнеет, и я слышу отчаянный женский крик:
– Вера! Верочка!
Голыми руками (куда делись перчатки?) я выкручиваю руль, и машина криво, боком уходит в пропасть.
– Господи, нет! Не надо! Я не хочу!
Я крепко-крепко сжимаю ненужный руль и, продолжая кричать, зажмуриваюсь.
– Вот и хорошо, вот и славно, – уютным басом приговаривает женщина в белом, старательно подтыкая одеяло.
Ее усилиями я крепко зафиксирована на кровати. Если даже захочу вскочить или забиться в истерике – не смогу, одеяло меня удержит: я в нем, как кенгуренок в материнском кармане. В тепле и покое.
Да и желания истерить и вскакивать у меня нет. Мне сделали пару уколов, и теперь пропали все желания, кроме одного: спать, спать, спать.
– Вот и поспи, вот и правильно, – мягко рокочет женщина в белом. – Сон – это лучшее лекарство. Поспишь, проснешься – и все будет по-другому.
Хочется верить!
Я закрываю глаза. А когда открываю их снова – вижу, что женщина в белом была права: кое-что изменилось.
Главным образом, она сама. Обширная тетечка с шаляпинским басом чудесным образом превратилась в тоненькую девочку с нежным голосом.
– Проснулись? Вот и чудненько, доброе утро! – мелодично чирикает она и откладывает в сторону планшетный компьютер. – Как самочувствие? Чего-нибудь хотите?
– Пить, – хрипло прошу я и сажусь в постели. – И есть.
– Сейчас все будет, я закажу завтрак, – обещает девочка и идет к старомодному телефону, в лучших традициях прошлого века закрепленному на стене в подобии прихожей.
– У вас какой стол? – кричит она оттуда.
– Стол? – недоумеваю я.
Я уже привыкла, что доктора все время интересуются стулом пациентов, но столом?
– Номер диеты у вас какой? – розовый девочкин пальчик с аккуратным маникюром замирает над дырочкой телефонного диска.
– Не знаю, – отвечаю я. – Не помню. Я, видите ли, о себе вообще ничего не помню.
О, только не это!
Мой рот кривится, глаза наполняются слезами, нос издает трубный слоновий звук.
Все, это уже невозможно остановить. Я самозабвенно рыдаю.
Милая девочка приносит мне чистую махровую салфетку и вместо утешений деловито говорит неожиданное:
– Знаете, слезы разъедают кожу, потом раздражение будет! – после чего возвращается к телефону.
Я машинально вытираю лицо насухо (кому нужны прыщи, в самом деле?) и слышу, как девочка в прихожей распоряжается:
– Фабрика-кухня? Пришлите в тринадцатый номер праздничный ужин «Медовый месяц».
Потом она возвращается в комнату и, заговорщицки улыбаясь, говорит:
– Завтрак по пятому диетическому столу – это ведь не то, что нам сейчас нужно, правда? Я Лариса. А вас как зовут?
– Ма…
Я собираюсь ответить «Мария», но осекаюсь. Я и раньше сомневалась в том, что Мария – мое настоящее имя, а теперь и вовсе уверена, что это не так.
Женский крик «Вера! Вера!» – перевернул мою душу, и со дна ее поднялось отчетливое воспоминание. Всего одно, зато какое – сам момент аварии! Очевидно, что имя Вера для меня – не пустой звук. Уж точно, оно мне ближе, чем Мария.