— А Ланцелот Дэррелль непременно получит это состояние? — спросила Элинор после довольно продолжительного молчания.
— Да, если де-Креспиньи умрет без завещания. Но эти две старые лицемерки, сестры мистрис Дэррелль, не оставляют его ни днем, ни ночью, могут его уговорить, наконец, а может быть, уже давно уговорили написать завещание в их пользу. Разумеется, все это очень огорчает мистрис Дэррелль. Она обожает своего сына, у нее детей больше нет. Говорят, в детстве она ужасно его баловала, и она не знает, богач он будет или нищий.
— А между тем мистер Дэррелль в Индии.
— Да. Он уехал в Индию три года тому назад. Он надсмотрщик над плантацией индиго в каком-то месте, название которого и выговорить нельзя, миль за сто от Калькутты. Он, кажется, очень несчастлив и пишет редко — не больше одного раза в год.
— Стало быть, он не очень добрый сын, — сказала Элинор.
— О! этого я не знаю. Мистрис Дэррелль никогда не жалуется и очень им гордится. Она всегда называет его «сын мой». Но, разумеется, от этого и от другого она часто бывает несчастлива, так что, если она иногда будет несколько строг а, мы постараемся иметь с нею терпение — не так ли, Элинор? Могу я называть вас Элинор?
Хорошенькая головка опустилась на плечо мисс Вэн, когда наследница задала этот вопрос, и голубые глаза были подняты с умоляющим видом.
— Да-да, я предпочитаю, чтобы меня называли Элинор, чем мисс Винсент.
— А вы называйте меня Лорой. Меня никто не называет мисс Мэсон, кроме Монктона, когда он читает мне нравоучения. Мы будем очень-очень счастливы, я надеюсь, Элинор.
— И я надеюсь, душечка.
В сердце Элинор вдруг зашевелилось опасение и угрызение, когда она говорила это. Неужели она будет счастлива и забудет цель своей жизни? Неужели она будет счастлива и изменит памяти убитого отца? В этой тихой деревенской жизни, в этом приятном обществе, которое было так ново для нее, неужели она откажется от единственной мрачной мечты, от единственного глубоко вкоренившегося желания, которые наполняли ее душу после преждевременной смерти ее отца?
С трепетом ужасалась она простого счастья, которое угрожало приманить ее своим спокойствием, в котором ее намерение могло потерять свою силу, и мало-помалу изгладиться из ее души.
Она освободилась из тоненьких ручек, обвивших ее детскою ласкою, и вдруг вскочила на ноги.
— Лора, — закричала она. — Лора, вы не должны говорить со мной таким образом. Моя жизнь не похожа на вашу. У меня есть дело. — У меня есть цель, цель, перед которой каждая мысль моей души, каждое впечатление моего сердца должны уступить.
— Какая цель, Элинор? — спросила Лора Мэсон, почти испугавшись энергии своей собеседницы.
— Я не могу вам сказать — это тайна, — отвечала мисс Вэн.
Она опять села возле Лоры и нежно обвила рукою стан испуганной девушки.
— Я постараюсь исполнять мою, обязанность к вам, милая Лора, — сказала она, — и я знаю, что я буду счастлива с вами. Но если вы будете видеть меня скучной и молчаливой, вы поймете, душечка, что в моей жизни есть тайна, а в моей душе — скрытая цель, которой, рано или поздно, я должна достигнуть, рано или поздно, повторила Элинор со вздохом: но одному Богу известно — когда.
Она молчала и была рассеянна во весь остаток вечера, хотя сыграла одну из самых трудных своих фантазий, по просьбе мистрис Дэррелль, и совершенно удовлетворила ожидание этой дамы своей блистательной игрой. Она очень обрадовалась, когда в десять часов две служанки и юноша, смотревший за пони и птичьим двором и от которого сильно пахло конюшней, пришли слушать молитвы, которые читала мистрис Дэррелль.
— Я знаю, что вы устали, душечка, — сказала Лора Мэсон, пожелав Элинор спокойной ночи в дверях ее спальной, — поэтому я не буду просить вас говорить со мною сегодня. Ложитесь и засыпайте тотчас, душечка.
Но Элинор не сейчас легла в постель и заснула очень поздно.
Она раскрыла один из своих чемоданов и вынула из маленькой сафьянной шкатулки, в которой лежали разные недорогие и старинные безделушки, оставшиеся ей от матери, смятый лоскуток последнего письма ее отца.
Она села за маленький туалетный стол и прочла бессвязные фразы этого грустного письма, а потом спрятала опять это письмо в шкатулку.
Она поглядела на луг и кустарник. Листья трепетали от тихого апрельского ветерка. Все было тихо в этом простом сельском убежище. Высоко на спокойном небе сияла полная луна из бледного, прозрачного облака.
Красота этой сцены произвела очень сильное впечатление на Элинор Вэн. Окно, из которого она привыкла смотреть в Блумсбери, выходило на двор узкий и грязный, между печальными черными стенами высоких лондонских домов.
«Мне не следовало приезжать сюда, — думала Элинор, — с горечью опуская занавес у окна и закрывая от себя великолепие ночи. — Мне надо было остаться в Лондоне: я могла иметь некоторую надежду встретиться с этим человеком в Лондоне, где всегда случаются странные вещи, но здесь…» Она задумалась. Заключенная в этом тихом сельском убежище, могла ли она иметь какую-нибудь надежду подвинуться хоть на один шаг на той мрачной дороге, по которой она сама назначила себе идти?
Она долго не могла заснуть. Она лежала несколько часов, лихорадочно перевертываясь на своей спокойной постели.
Воспоминания о ее прежней жизни смешивались с мыслью о ее новой будущности. То ее преследовало воспоминание об отце и о его смерти, то ей представлялся Гэзльуд, седые волосы и проницательные глаза вдовы и портрет Ланцелота Дэррелля.
Жизнь Элинор в Гэзльуде проходила спокойно и однообразно. Она была приглашена просто в компаньонки Лоры Мэсон. Обязанность Элинор состояла только в том, чтобы учить музыке Лору Мэсон и разделять все ее удовольствия и занятия.
Мисс Мэсон была не очень трудолюбива. Она имела привычку начинать много работ, но ни одна не кончалась: то она не могла подобрать шерсть или шелк под цвет, то узор не ладился, так что все обширные предприятия забывались Лорой и кончались Элинор или мистрис Дэррелль.
Лора Мэсон не была создана для деятельной жизни. Она была любящим, великодушным, доверчивым созданием, но, подобно лодке, без руля несущейся по бурному океану, эта легкомысленная, ветреная девушка отдавала себя на произвол чужой воли.
Богатый нотариус Монктон, глава знаменитой юридической фирмы, весьма мало говорил о своей хорошенькой белокурой и голубоглазой питомице.
Он говорил о ней почти с равнодушием. Она была дочерью людей, знакомых ему в его молодости, и ему было поручено заботиться о ее состоянии. Она будет богата, но тем не менее заботился он о ее будущности. Богатое наследство не могло предохранить женщину от несчастья, по его словам.
Вот все, что Джильберт Монктон сказал мистрис Дэррелль о прошлой истории его питомицы. Сама Лора говорила довольно свободно о первых двух домах, в которых она жила. Рассказывать было мало о чем, но, с другой стороны, нечего было и скрывать.