Когда Роберт вернулся домой, его ждал прекрасный ужин, приготовленный миссис Мэлони. Увы, ни один даже самый сочный кусок не полез ему в горло.
— С тех пор, как пропал Джордж, — промолвил Роберт Одли, ткнув несколько раз вилкой в говяжью котлету и со вздохом отодвинув тарелку, — понятие «вкусная еда» перестало для меня существовать. В комнатах у меня мрачно, словно бедняга Джордж скончался рядом, за стеной, и его останки никак не могут предать земле. А вспомнишь, так кажется, что тот сентябрьский полдень был целую вечность тому назад — тот злополучный полдень, когда я расстался с Джорджем, живым и здоровым, потерял его так внезапно и так загадочно, словно земная твердь, подобно волчьей яме, разверзлась у него под ногами и он отправился прямо к антиподам!
Роберт Одли вышел из-за обеденного стола и отправился в кабинет. Выдвинув ящик с надписью «Важное», он достал лист бумаги, где все события, имевшие прямое или косвенное отношение к исчезновению Джорджа Толбойза, были кратко изложены в пятнадцати параграфах и, поработав с полчаса, добавил к ним новые данные, пронумеровав их с той же тщательностью, что и предыдущие.
— Дай бог, — чуть слышно сказал он, кладя документ на прежнее место, — чтобы все это легло в основу первого в моей жизни судебного разбирательства.
Выйдя из кабинета, он запер дверь, взял свечу и направился в гардеробную, где хранились его собственные чемоданы и дорожный сундучок Джорджа Толбойза.
Он вынул из кармана связку ключей и стал пробовать открыть ими сундучок. Замок оказался простым, и с пятой попытки ключ легко повернулся в немудреном механизме.
— Случись что, нет никакой нужды ломать такой замок, — пробормотал Роберт и откинул потертую крышку.
Он медленно вынул содержимое сундучка, внимательно рассматривая каждую вещь, и бережно разложил все около себя. Старые пенковые трубки, ношеные перчатки, колода замызганных карт, бутылки из-под духов, театральные программки с именами актеров, многих из которых давно уже не было в живых, пожелтевшие газетные вырезки — много всякого, но не того, что искал Роберт Одли: писем покойной Элен Толбойз.
О существовании этих писем Джордж говорил ему не однажды. Как-то он застал Джорджа, когда тот перечитывал их, благоговейно переворачивая хрупкие странички.
Куда же подевались письма?
Джордж ли переложил их в другое место или чужая рука похитила их после его исчезновения — кто мог сейчас ответить на этот вопрос? Очевидно было только одно: писем на месте нет, и где они — неизвестно.
Роберт устало вздохнул и начал заполнять опустевший сундук вынутыми из него вещами, бережно, одну за другой складывая их обратно.
Маленькую стопку потрепанных книг он решил не прятать.
«Отложу-ка я их в сторону, — подумал он. — Может быть, они чем-нибудь мне помогут».
Библиотека у Джорджа была весьма скромной: Евангелие, латинская грамматика, французский учебник фехтования для кавалеристов, «Том Джонс» Филдинга, байроновский «Дон Жуан», напечатанный таким убористым шрифтом, что впору было читать его с микроскопом, а также объемистый том в темно-красном переплете, украшенный поблекшим золотым тиснением.
Роберт Одли закрыл сундук и, взяв книги под мышку, вышел из гардеробной. Когда он вошел в гостиную, миссис Мэлони убирала со стола остатки трапезы. Он положил книги на столик у камина и стал терпеливо ждать, когда женщина, закончив работу, оставит его одного.
Время шло, но миссис Мэлони все не уходила.
Он открыл «Шагреневую кожу» Бальзака, и вдруг золотые локоны дядюшкиной супруги заплясали у него перед глазами, и он, не в силах сосредоточиться, выронил книгу из рук, сел в кресло и устремил усталый взор на миссис Мэлони.
Женщина пошевелила угли в камине, задернула тяжелые оконные занавеси, подсыпала канарейкам зерна, надела шляпку и, пожелав Роберту доброй ночи, вышла и закрыла за собой дверь.
«Зачем продолжать начатое, — подумал Роберт, оставшись наедине с самим собой, — когда я знаю, что то, что я делаю, подводит меня — шаг за шагом, день за днем, час за часом — все ближе подводит к тому выводу, против которого восстает все мое существо?
Неужели я привязан к этому колесу, неужели должен, подчиняясь каждому его обороту, следовать за ним повсюду, куда бы оно ни покатилось?
Не проще ли сказать себе: да, мой друг исчез, пропал, а я, исполняя свой долг, искал его упорно и терпеливо, и моя ли в том вина, что труды мои оказались напрасными?
Правильно ли будет выпустить из рук цепь, которую так медленно, звено за звеном, я собирал все это время, выпустить именно теперь и именно в этом звене? А может, я обязан удлинить ее, присоединяя к ней все новые и новые звенья, пока последнее, встав на свое место, не замкнет ее роковое кольцо?
Однако я уже поверил в то, что друга моего нет в живых и что никакие мои усилия не вернут мне его. Так есть ли смысл задаваться вопросом, где и как он отошел в мир иной?
Ступая по стезе, ведущей к открытию, не оскорблю ли я память Джорджа Толбойза, сев на обочине и не помышляя о дальнейшем движении вперед?
Что делать? Что мне делать?
Роберт уперся локтями в колени, опустил голову и обхватил ее руками. Замысел, единственный и путеводный, зрел в его беззаботной душе, зрел до поры, пока он не стал тем, кем не был никогда, — христианином, то есть человеком, сознающим собственную слабость, но пекущимся о том, чтобы не сойти с пути, ведущего к истине.
Никогда еще, обращенный помыслами к Джорджу Толбойзу, не молился он так искренне и так глубоко, и, когда, подняв голову, устремил взор в открывшуюся ему даль, у него было лицо преображенного человека.
— Да воздастся по справедливости мертвым, — промолвил он, — и да обретут милосердие живые!
Он подвинул к столу свое легкое кресло, подрезал фитиль лампы и начал просматривать книги.
Он брал их одну за другой и, медленно перелистывая, прежде всего, обращал внимание на ту страницу, где владелец книги обычно пишет свою фамилию, а также заглядывал между страницами, надеясь обнаружить там какую-нибудь записку или обрывок бумаги. На титуле латинской грамматики имя Джорджа Толбойза было написано четким школьным почерком. На французском учебнике фехтования Джордж подмахнул свои инициалы крупными неряшливыми буквами. «Том Джонс» был явно куплен в книжной лавке, пройдя перед этим через десятки рук, ибо надпись, датированная 14 марта 1788 года, гласила, что Джеймс Андерли, покорный слуга Томаса Скроутона, дарит последнему сию книгу в знак великого уважения. Титульные листы «Дон Жуана» и Евангелия были чистыми.
Роберт Одли с облегчением вздохнул: на столе остался один-единственный том в темно-красной обложке с тусклыми позолоченными виньетками, который следовало просмотреть, чтобы с чистой совестью завершить столь скучную, но важную работу.
Это был ежегодник за 1845 год. Образы милых дам, украшавших мир в ту пору, когда книга вышла из-под печатного станка, пожелтели и покрылись плесенью вместе с гравюрами. Увяли жеманные женские улыбки, а платья — последний крик отшумевшей моды — казались нелепыми и странными. Стихи, время от времени сдабривавшие вялую прозу, безнадежно устарели и звучали так, словно струны, их породившие, отсырели в тумане столетий.