Роберт Одли порывисто схватил доктора за руку.
— Когда дела мои пойдут в гору, я отблагодарю вас по достоинству, — с чувством сказал он. — Я отблагодарю вас и за дядюшку, и за самого себя!
— У меня осталось только пять минут, а мне еще нужно написать письмо, — сказал доктор Мосгрейв с доброй усмешкой, растроганный горячностью молодого человека.
Он сел за стол, обмакнул перо в чернила и принялся быстро писать.
Прошло минут семь. За это время он заполнил три страницы, затем, отложив перо, сложил письмо и, вложив его в конверт, незапечатанным протянул Роберту.
Адрес на конверте был следующий:
«Месье Валь, Вильбрюмьез, Бельгия».
Роберт Одли с сомнением взглянул на адрес, потом на доктора, который в эту минуту надевал перчатки с такой серьезностью, словно в его жизни не было более благородной цели, нежели натянуть их так, чтобы они не оскорбили мир ни единой лишней морщинкой.
— Это письмо, — произнес Мосгрейв, отвечая на безмолвный вопрос молодого человека, — написано моему другу месье Валю, владельцу и главному врачу прекрасной лечебницы для душевнобольных в Вильбрюмьезе. Мы знаем друг друга много лет, и я не сомневаюсь, что он с удовольствием примет леди Одли на свое попечение и до конца ее дней будет заботиться о ней со всей ответственностью.
Роберт Одли хотел было вновь выразить доктору свою благодарность, но Элвин Мосгрейв не дал ему сказать ни слова.
— С той минуты, как леди Одли переступит порог этого заведения, — продолжал он, — с прежней ее жизнью будет покончено навсегда. Сколько бы тайн у нее ни было, они все останутся при ней. Сколько бы преступлений она ни совершила, она не совершит более ни одного. Выройте могилу на ближайшем кладбище и похороните ее заживо — вы и тогда не укроете ее от мира надежней, чем лечебница моего друга. Как физиолог и как честный человек, я утверждаю: удалив от мира и людей такую женщину, вы окажете обществу самую большую услугу, ибо если женщину, которую я осмотрел десять минут назад, можно отпустить на свободу, то вся моя физиология не стоит и ломаного гроша. Если бы эта женщина была способна вцепиться мне в горло и задушить своими маленькими ручками, когда я беседовал с ней, будьте уверены, она бы сделала это, не моргнув глазом!
— Она поняла, кто вы и зачем пришли?
— Да, конечно. Она сказала: «Вы полагаете, я безумна, как и моя матушка, и пришли осмотреть меня. Ну что ж, вот она я, вся перед вами: попробуйте обнаружить порчу в моей крови!» До свиданья, мистер Одли, — торопливо прибавил доктор. — Мое время истекло десять минут назад, а мне еще нужно успеть на ближайший поезд!
Роберт Одли сидел в библиотеке, смотрел на письмо доктора Мосгрейва и обдумывал, что ему предпринять дальше.
Когда-то молодой адвокат взял на себя роль разоблачителя порочной женщины.
Потом он стал ее судьей.
Теперь — тюремщиком.
И пока он не доставит письмо по назначению, пока лично не договорится обо всем с бельгийским доктором, до той поры он не снимет с себя тяжкое бремя и не выполнит возложенный на себя долг.
Он написал несколько строк миледи, сообщив ей, что собирается увезти ее из Одли-Корт в такое место, откуда она вряд ли сможет вернуться, и предложил ей, не теряя времени, готовиться к отъезду. Он сообщил ей, что в дорогу они отправятся нынче же вечером.
Мисс Сьюзен Мартин, горничная миледи, сочла невозможным упаковать чемоданы в такой спешке, и миледи решила помочь ей в этом.
Складывая и раскладывая шелковые и бархатные платья, собирая драгоценности и безделушки, она пришла в радостное возбуждение. У нее не отнимут ее сокровища — это главное. Ее собираются отправить в изгнание? Не беда: где бы она ни очутилась, она — при ее-то красоте! — везде будет хоть маленькой, но королевой, везде соберет толпу вассалов и верных рыцарей.
Горничная, медлительная и томная особа, махнула на все рукой, но миледи действовала решительно и неутомимо, и в шесть часов вечера отослала горничную к Роберту Одли, велев передать ему, что она готова тронуться в путь в любую минуту.
Роберт, заглянув в справочник Брэдшоу, выяснил, что Вильбрюмьез находится вдали от железнодорожных путей и доехать до него можно только на брюссельском дилижансе. Почтовый поезд до Дувра отходит от вокзала Лондон-Бридж в девять утра; на него нетрудно успеть, потому что проходящий поезд, покидающий Одли в семь вечера, прибывает в Шордитч в четверть девятого. Перебравшись из Дувра в Кале, Роберт и его подопечная прибудут в Вильбрюмьез на следующий день после полудня или ближе к вечеру.
Стоит ли во всех подробностях описывать их унылое ночное путешествие? Они ехали в отдельном купе, и миледи, возлежа на маленькой подушечке, с удовольствием куталась в свои меха: даже в этот последний час, час ее беды и позора, она не забыла прихватить знаменитые русские соболя.
Ее продажная душа не могла жить без дорогих и прекрасных вещей, которым так недавно она была полной хозяйкой. Она спрятала хрупкие чайные чашечки, севрские и дрезденские вазы в складках своих шелковых обеденных платьев. Она, будь это в ее силах, сняла бы картины со стен и сорвала гобелены с кресел. Она забрала с собой все, что смогла, и, смирившись с неизбежным, покорно отправилась в путь с Робертом Одли.
В тот момент, когда часы Дувра пробили полночь, Роберт Одли стоял на палубе парохода, а город, все дальше и дальше уходя за ночной горизонт, светился мерцающим полукругом. Корабль, бороздя серые беспокойные воды, быстро приближался к галльскому берегу. Через сутки или менее того дело будет сделано.
Подумав об этом, Роберт с облегчением вздохнул, и ему вдруг стало жаль ту, что осталась внизу, в каюте — одинокая, покинутая всеми, не нужная никому. Да, он сочувствовал ей, и при мысли о ее женственности и беспомощности невольно затеял спор с собственным разумом, но в ту минуту, когда ему вдруг показалось, что разум должен уступить, лицо друга — светлое, преисполненное надежды, как в тот первый день, когда он вернулся из Австралии, — предстало перед его внутренним взором; Роберт Одли вспомнил, какая чудовищная ложь разбила когда-то сердце молодого супруга, и разум его, холодный и неумолимый, вновь вступил в свои права.
Во второй половине следующего дня по неровной мостовой главной улицы Вильбрюмьеза прогрохотал дилижанс. Вечер только что задернул свой серый полог, и старинный богомольный городок, скучный и мрачный, стал еще мрачнее.
Фонари здесь зажигали рано, но они, слабо мерцая вдали, не столько освещали окрестности, сколько подчеркивали глубину наступающей тьмы.
Узкие улочки, облезлые фасады домов, полуразрушенная черепица и хилые трубы на крышах — все в этом глухом бельгийском городке свидетельствовало об упадке и разорении. Трудно было понять, почему дома здесь ставили так тесно, что дилижанс не мог проехать между ними, не вытеснив прохожих с разбитых тротуаров и вынудив их пробираться по улицам, обметая полами своей одежды окна первых этажей. Это трудно было понять, тем более что на равнине за городской чертой было достаточно места для новых застроек. Особо привередливые путешественники могли бы высказать удивление по поводу того, что самые узкие и неудобные улицы здесь казались наиболее оживленными и процветающими, меж тем как широкие проезды, облагороженные красивыми зданиями, были настолько немноголюдны, что казались заброшенными.