— Ну да, — перебил Романовский, — собрались бывший адвокат мафии Анкутдинов, бывший наркоторговец Лейсман — выпускник МГИМО, между прочим! — и не бывший, а самый что ни на есть настоящий бандит и убийца Новаченко и создали фирму. Ну хорошо, это не мафия, это хуже. Это честная, солидная, богатейшая фирма. Но они сеют смерть, и через год никакие отморозки не сравнятся с ними по количеству и, главное, качеству этой смерти, дорогостоящей, высокоинтеллектуальной, элитарной… Я говорю о перцептине. Это страшная вещь. Она делает человека богом и выше бога, чтобы потом превратить в животное и ниже животного — какого-нибудь похотливого вонючего бабуина. Для наглядности скажу, что для среднего в интеллектуальном плане человека абсолютный эффект восприятия — до девяноста процентов запоминаемой информации, тогда как так называемая долговременная память фиксирует лишь около десяти-пятнадцати процентов, может — до двадцати пяти. Грубо говоря, вы можете, не напрягаясь, выучить неизвестный вам язык за время, необходимое для беглого просмотра учебника. Максимум два-три часа.
— И все это сохраняется после прекращения действия препарата? — спросила я, глубоко потрясенная услышанным.
— До шестидесяти процентов запоминаемой информации, мы называем это «светлячковой» информацией. Причем при повторном применении перцептина утраченные тридцать-сорок процентов данных снова всплывают в памяти. Грубо говоря, если вы применяете препарат пару месяцев, то становитесь ходячей библиотекой имени Ленина.
— И это произошло с вами?
— Можно сказать, что так. После того как Лейсман попробовал препарат на мне, Светлове и — позже — Вишневском, у него родился замысел проекта «Светлячки». Он набрал команду для игр «Брейн-ринга» и начал накачивать ее перцептином. Они не знали об этом, только догадывались… Полные дозы получали только я, Вишневский и Светлов. А Кузнецов, Бессонова, Казаков и Дементьев принимали в принципе те же дозы перцептина, но получали они их в бокале с тонизирующим напитком, а мы — внутривенно. Поэтому их еще можно лечить, и даже успешно лечить, а я и Светлов обречены на слабоумие, деградацию и смерть.
— Ты все знал и молчал об этом, — резко бросил Кузнецов. — Какие же вы после этого ублюдки!
— Вишневский не хотел молчать, — глухо ответил Романовский, — и он умер.
— Он собирался довести все до сведения ОБНОНа? — спросила я.
— Честно говоря, он боялся идти туда, и не потому, что пугался ответственности, а только оттого, что думал — все в ОБНОНе давно куплены Анкутдиновым и иже с ним.
— Светлов называл их «Тимур и его команда», — слабо улыбнулась Бессонова, допивая через соломинку коктейль.
— Честно говоря, я не знаю, как погиб Вишневский, — продолжал Романовский, — вероятно, ему попросту ввели смертельную дозу перцептина. Ему повезло…
— Повезло?! — поразилась я.
— Разумеется. Четыре месяца на перцептине — это смерть. Потенциальная, скрытая, она уже сидит в тебе, и ты уже мертв, но не знаешь об этом, потому что чувствуешь себя богом. Но главное — ты перестаешь быть человеком. Или бог, или животное, больное и умирающее животное — без чувств, без желаний, без мысли. Пусто. Через два-три дня, если не достану перцептин, я стану таким. И тогда смерть.
Он резко повернулся к Кузнецову:
— А ты рассказывал, как великолепен перцептиновый отходняк?!
Кузнецов насупился и, с силой сжав кулак так, что побелели костяшки пальцев, процедил сквозь зубы:
— Ублюдок…
— Препарат вызывает один замечательный побочный эффект, — пояснил Романовский, — всплеск полового влечения. На пике своего действия перцептин не вызывает явного скачка либидо, но, когда действие препарата кончается, желание застилает глаза, и не остается ничего, кроме одной жадной, животной страсти… Это настолько нестерпимо, что ты кидаешься на первое попавшееся существо противоположного пола… а иногда и одного… и занимаешься любовью бесконечно, до полного изнеможения и даже боли.
Я вдруг вспомнила безумные глаза Светлова и Вишневского в ту ночь… Да, Романовский прав.
— Иногда отходняк заставал нас в офисе «Атланта», где мы штудировали литературу, завезенную по указанию Лейсмана, и тогда…
— Сергей, замолчи! — возмущенно крикнула Лена, краснея. — Я не потерплю…
— В этом участвовала и одна из секретарш Анкутдинова, и подружка Дементьева, — добавил Романовский. — Они тоже принимали…
— Да заткнись ты, ур-р-род! — рявкнул Кузнецов, хватив рукой по столику. — Лучше расскажи про лабораторию.
— А что лаборатория? — спросил Романовский. — Мы попадем туда…
— …вместе с милицией, — добавила я. — У меня есть в ОБНОНе знакомые, которые совершенно точно не подкуплены Анкутдиновым. Я даже думаю, таких там подавляющее большинство, и, если будут доказательства, мы найдем управу на всех: и Лейсмана, и Новаченко, и на их шефа. Так где эта лаборатория?
— Она находится на территории нефтеперерабатывающего завода. Такое серое двухэтажное здание, где раньше была заводская лаборатория по установлению и определению параметров бензина, выпускаемого заводом. Сейчас эту лабораторию по распоряжению директора завода, а фактически Лейсмана, перевели в другое место, а в этом здании поместился центр по синтезу перцептина. Оборудование, надо сказать, великолепное, все компьютеризировано, в общем, как в тупых американских фильмах про злобных и гениальных маньяков-изобретателей.
— Так… А что означает фраза «Светлячки исчезают с рассветом»?
— Это кодовое название операции по свертыванию проекта «Светлячки». Потом расскажу поподробнее, это не суть важно.
— Как убили Дементьева? — спросила я.
— А… Я подозреваю, что нас вели от самого «Конфидента» или сразу знали, куда мы пойдем.
— А кто знал, куда вы шли?
— Ну… — уклончиво буркнул Романовский. — Перед уходом я сказал Вано…
Я посмотрела на суетящуюся за стойкой фигуру бармена и вернулась к разговору.
— Их застрелили профессионалы?
— Контрольный выстрел в голову, никто ничего не слышал, среди бела дня — профессионалы, что тут скажешь?
В это время проснулся Казаков и громко потребовал выпить. К нему тут же подскочил какой-то педерастичного вида манерный молодой человек в полупрозрачном кружевном джемпере на голое тело и поволок к стойке бара.
Казаков, сердито урча, пошел за ним. Его перспективы выпить стремительно улучшались.
* * *
— Эх, и кретин! — буркнул Кузнецов, глядя на кривляющегося и извивающегося Казакова, который, будучи безнадежно пьян, почти висел на улыбающемся педерасте под звуки мелодичной композиции Джорджа Майкла.
— Он что, тоже «голубой»? — спросила я.
— Какое там… — махнул рукой Романовский. — Он просто идиот, а не «голубой».
— Нам пора, — напомнила я. — У нас еще много дел.