И вот прекрасным летним утром ее карета остановилась возле потсдамского дворца, охраняемого внушительного вида гренадерами. Аврора, вне себя от волнения, чувствовала, как сердце буквально готово было выпрыгнуть у нее из груди. Сам дворец, правда, не производил особого впечатления. Он походил скорее на очень большой сельский замок, чем на княжескую резиденцию, однако цветущий сад и внутреннее убранство помещений — ковры, зеркала, дорогая мебель, картины — действительно поражали воображение...
Один из офицеров, прямой и статный, как и прочие стражники, провел ее длинной чередой гостиных, залов и зальчиков — прямиком в рабочий кабинет князя. Большую часть помещения занимали всевозможные книги. Сам князь стоял за длинным письменным столом, заваленным бумагами и документами. В руках он держал древний свиток и в тот момент, когда Аврора вошла, внимательно изучал размещенные на нем иллюстрации... Он был высок, плечист, однако вид у него был весьма болезненный. На бледном лице отчетливо выделялся орлиный нос, а под изогнутыми бровями посверкивали живым блеском темные глаза. Свои густые, всклокоченные волосы он скрывал под париком в стиле Людовика XIV, который также несколько скрашивал его искривленную шею — результат падения с рук кормилицы в раннем детстве. Из-за этого несчастного случая князь на протяжении долгих лет вынужден был носить жесткий корсет, и теперь, словно повинуясь некоему чувству противоречия, слегка сутулился, отчего казался несколько хилым и слабым, что, разумеется, было не так...
На глубокий, полный почтения реверанс посетительницы он ответил легкой улыбкой и чуть дрогнувшим голосом попросил ее присесть. В действительности скромность и застенчивость этого необычного представителя гогенцоллерновской ветви нахалов и смутьянов объяснялись довольно просто: детство князя сложилось так, что из-за злой мачехи несчастный ребенок практически не бывал дома и не видел своих родных. Наконец, скрыв свое смущение глухим покашливанием, он сел за стол и произнес:
— Графиня, видеть здесь одну из благородных представительниц Кведлинбургского аббатства — удовольствие столь же редкое, сколь... неожиданное, а потому ценное. Могу ли я как-то помочь вашей святой общине?
Князь говорил мягким елейным голосом, а последние его слова были произнесены так, что Аврора едва не рассмеялась. Эпитет «святой» мало подходил к определению надменных и, по большей части, сварливых дам, чьим парламентером выступала Аврора. Но для смеха момент был совершенно не подходящий. Молодая особа опустила взгляд и восторженно заговорила, втайне надеясь, что ее благоговение не покажется князю слишком уж наигранным:
— Я бесконечно счастлива, что Его курфюрстская светлость такого высокого мнения о нашей скромной обители. Это значительно облегчит мне задачу.
— Задачу?
— О, я так горжусь, что честь представлять аббатство выпала именно мне, хотя аббатиса отпустила меня с явным сожалением, потому как лично хотела явиться к вам. К сожалению, ей нездоровится — в противном случае, она бы не захотела доверить столь важную миссию кому-либо другому, ведь она сулит вам значительное утешение.
Глаза Фридриха III [21] заметно округлились:
— Вы сказали «утешение»? Значит ли это, что мой кузен, Фридрих Август Саксонский, готов вернуть мне Кведлинбург?
— Так он мне сказал, и, говоря откровенно, Ваша светлость, я представляю здесь интересы не только Анны-Доротеи. Будучи лютеранином, князь Фридрих Август очень дорожит аббатством, которое, вне всяких сомнений, является наиболее почтенным религиозным институтом, однако став королем Польши, ему, очевидно, придется превратить это сокровище в... очередную вотчину реформаторских идей. Что, разумеется, ставит его в неудобное положение.
— Вот как!
На протяжении нескольких секунд, показавшихся Авроре вечностью, князь и графиня смотрели друг на друга в полной тишине. Наконец князь сказал:
— Вы правы, я действительно очень хотел бы заполучить Кведлинбург. Но, если я правильно понял, он будет моим лишь в том случае, если курфюрст Саксонский взойдет на древний ягеллонский [22] трон? В этом я ничем не могу ему помочь!
— Вы, как и царь Петр или император Леопольд, — глава морской державы. Ваше слово может изменить очень многое.
— Если я помогу Фридриху Августу, Кведлинбург станет моим?
— Не совсем... Есть одно условие, на котором настаивает мой князь.
— Какое же?
— Чтобы наше аббатство не подверглось секуляризации.
— А это важно?
— Очень важно, уверяю вас!
— Что ж, вот вам мое слово. С нетерпением жду того дня, когда мне выпадет честь преклонить колено возле могилы императора Генриха и поприветствовать ваших высокородных сестер, графиня. Что же до моей поддержки, курфюрст Саксонский может целиком и полностью на нее рассчитывать... Однако не думаю, что она будет ему так уж необходима.
— Его светлость думают иначе.
— Возможно, возможно, однако ходят слухи, что Сейм уже сделал свой выбор в пользу французского принца де Конти и что тот уже сел на корабль, дабы получить свою корону...
Князь произнес эти слова медленно и даже с некоторой небрежностью. Его веки вдруг дрогнули, и они с Авророй встретились взглядами. В глазах князя сквозила усмешка. Молодая женщина непонимающе воззрилась на него, но князь поспешил объяснить причину своей внезапной насмешливости:
— Быть может... стоит поторопиться? По морю путь неблизкий, а польская граница находится совсем рядом с Дрезденом...
Аврора резко встала:
— Вы правы! Мне впрямь надо спешить! Ваша курфюрстская светлость, соблаговолите принять мою искреннюю благодарность за ваш мудрый совет!
Она сделала реверанс, но князь, казалось, не замечал Аврору: его одолел приступ кашля. Кое-как справившись с ним, он негромко сказал:
— Кхм!... Курфюрст Саксонский на хорошем счету у императора Леопольда [23] . Если в Польше у него все получится, быть может, он согласится оказать мне одну услугу? Меня уже давно не покидает идея... сделать из моего прусского герцогства королевство...
Вот так поворот! Это что-то новенькое, подумала Аврора и поспешно ответила:
— Превосходная идея! Не сомневаюсь, что в Саксонии она будет одобрена...
В следующее же мгновение она исчезла. Будущий монарх остался в комнате один. Он сел за стол, вслушиваясь в перестук ее стремительно удаляющихся каблуков с нежной, почти отеческой улыбкой.