«Возвращайся! Флеминг умирает, и король вернулся!»
Эта новость ошеломила Амалию даже больше, чем ее племянника. Перед высшим Судом предстал человек, который не прекращал преследовать Аврору и ее сына, и делал он это только потому, что молодая женщина в расцвете своей красоты отказалась поделиться с ним «милостями», предназначенными исключительно его хозяину. Он так никогда и не захотел понять, что Аврора отдалась Фридриху по любви и в этой страсти лично для него места уже не было.
— Мы должны были бы помолиться за наших врагов, — вздохнула она, — но я что-то не склонна этого делать. Боюсь, что мои молитвы помогут ему избежать заслуженного ада!
Но не только последняя представительница Кенигсмарков думала так. Прием, оказанный Морицу Фризеном, оказался просто восторженным:
— Причина твоих несчастий наконец исчезла: я убежден, что теперь король будет относиться к тебе совсем иначе... Вы с ним увидитесь, и это положит конец недоразумениям, источником которых был Флеминг. Он как мог старался разъединить вас...
— Не торопитесь! Я не собираюсь появляться во дворце, чтобы опять получить отказ!
— Теперь вы его никогда не получите! — торжествующе заявил Генрих-Фридрих, доставая из кармана письмо. — Как только мое сообщение отправилось в Кведлинбург, я сам отправился к королю, чтобы объявить ему о твоем возвращении... А также о смерти графини Авроры. Он принял меня на скорую руку, но я успел заметить, как он побледнел, когда я произнес имя твоей матери. Конечно, он ничего не сказал, но прошлым вечером мне передали следующие строки: «Скажите графу фон Кенигсмарку, что я его приму на следующий день после его приезда. Вы же должны его сопровождать...»
Эта последняя фраза укрепляла уверенность в том, что аудиенция состоится, но Мориц предпочел бы, чтобы она проходила один на один, хотя его дружба с Фризеном и была искренней и абсолютно доверительной. Просто его присутствие придало бы налет официальности разговору, который Морицу хотелось бы провести без свидетелей.
Генрих-Фридрих был слишком умен, чтобы не догадаться о мыслях своего родственника. А посему он добавил:
— Я думаю, что, вызывая меня вместе с тобой, Его Величество просто хочет, чтобы при вашем разговоре присутствовало третье лицо. Он прекрасно знает и тебя, и себя.
— И что?
— Могут прозвучать какие-то нежелательные слова, — вздохнул он. — Кроме того, здесь находится еще и прусский король. И будет лучше, если при иностранце семейные дела не будут упоминаться...
— Успокойся, — улыбнулся Мориц, — я умею себя вести.
Встреча произошла в рабочем кабинете старого дворца, где Аврора так отважно сопротивлялась первым любовным натискам того, кто в то время был курфюрстом Фридрихом Августом Саксонским. Одетый с иголочки, но с колотящимся сердцем, Мориц поклонился, как того требовал этикет, перед своим отцом. Тот стоял возле окна, заложив руки за спину.
— Рад вас видеть, Фризен! — сказал он. — Как вы думаете, у меня с этим типом есть что сказать друг другу?
Подобное начало оказалось неожиданным для того, к кому были обращены эти слова.
— Но, сир...
— Не беспокойся! — перебил его Мориц, ставший вдруг пунцовым. — Его Величество только что продемонстрировал свою обиду на меня! Мне же остается лишь ждать оскорблений, неприемлемых для человека чести, и тем более для герцога Курляндского и к тому же старшего офицера короля Людовика XV Французского! А так как у меня нет ни малейшего желания слушать подобное дальше...
Он резко поклонился и повернулся, чтобы направиться к двери.
— Стоять! Это приказ! Даже если предположить, что вы по-прежнему имеете право на этот титул, герцог Курляндский является вассалом короля Польши! Что же касается чина генерала французской армии, то он не умаляет его принадлежности к саксонцам. По крайней мере пока!
— Это долго не продлится! Я буду просить французское гражданство.
— Вы забываете про Нантский эдикт! В этом случае вам надлежит отказаться от своей религии!
— А не это же самое сделали и вы, чтобы получить корону Польши?
— Вы жестоко оскорбляете свою мать!
Позолоченный потолок отразил раскаты хохота Морица:
— Из ваших уст это звучит потрясающе! Вы же сами никогда не переставали оскорблять ее. За исключением, возможно, одного-единственного года...
В ответ на эти слова послышался настоящий рев. Разъяренный Август бросился на своего сына, готовый задушить его. Кровь прилила к его лицу, и оно приобрело странный фиолетовый оттенок. Положа руку на эфес своей шпаги, Мориц сделал шаг назад, готовый выхватить ее из ножен, но Фридрих фон Фризен с криком бросился вперед, раскинув руки, чтобы удержать отца и сына на расстоянии друг от друга:
— Ради всего святого!.. Мориц!
Он был слабее этих двух мужчин, обладавших равной титанической силой, и рисковал быть опрокинутым в ходе противостояния. Мориц отдавал себе в этом отчет и быстро отошел, в то время как его отец продолжал двигаться вперед, к креслу, которое рухнуло под тяжестью его веса... Мориц проявил достаточно самообладания, чтобы сдержать смех и отвернуться, пока Фризен помогал королю подняться. Но тот в ответ оттолкнул его и свалил на ковер.
— Оставьте меня в покое, Фризен! Вот уже много лет я горю желанием преподать этому мальчишке урок, которого он заслуживает!
— И не боитесь нарваться на более сильного, чем вы? — спокойно парировал Мориц, заложив руки за спину...
— А вот это мы сейчас увидим! — Август принял ответные меры, начиная расстегивать свой камзол.
— Вы же не будете драться? — простонал Фризен. — Отец против сына?
— Почему бы и нет? — отреагировал Мориц. — Это довольно забавно!
Но ни тот, ни другой не успели изготовиться к бою. Какой-то человек, со съехавшим на бок париком, весь в слезах, запыхавшийся, бросился к ним:
— Господа! Это ужасно! Я никогда не видел ничего подобного у цивилизованных людей... Это ужасная женщина!
— Эй, Мантейфель! — остановил его Август. — Давайте-ка, отдышитесь... Ну!.. Сейчас же скажите, кто эта ужасная женщина?
— Это... графиня фон Флеминг! [88] Я был у нее дома для отправления последних формальностей и... О, это ужасно!
В нарушение всех правил приличия новый премьер-министр упал в кресло.
— Мантейфель! — взревел король. — Вы же не хотите упасть в обморок, словно какая-нибудь баба?!
И Август отвесил ему пару пощечин, способных убить медведя, которые, впрочем, тот принял, не дрогнув, потому что, не достигая размеров своего монарха, он все же был крупным человеком. Мантейфель покраснел, как омар, брошенный в кипящую воду, а потом с благодарностью принял стакан шнапса, который Мориц, полный сострадания, протянул ему. Скрестив руки на груди, Август II наблюдал за ходом лечения: