«Надо вылезать. Вон свет! Это не отблеск песка, — это свет!»
Он бежал, глубоко дыша, к выходу, залитому солнцем.
Он бежал, ничего не слыша и не видя. Не слыша ни треньканья гитары, ни пения, разливистого и надрывного пения отдыхающего солдата:
Там, в Дуранго, все девчонки носят платья голубые,
и зеле-о-оные,
Приласкал их, а красотки расцарапали мне щеки,
разозле-о-онные…
Он не замечал ни маленького костра, над которым покачивалась тушка убитой косули, ни рук, отрывавших от нее кусок за куском.
Он упал, ничего не видя и не слыша, едва ступил на горячую землю. Разве что-нибудь увидишь при дневном палящем солнце, под которым, как меловой гриб, белела высокая шляпа человека, скалившего зубы в улыбке и протягивавшего ему руку:
— Поживей, капитан, вы нас задерживаете. Глядите-ка, ваш яки уже набил брюхо. Сейчас можно и глотку смочить.
В Чиуауа девчонки все тоскуют и хиреют,
богу мо-о-лятся,
Чтоб послал он им парней, да посильнее,
по-задо-о-ристей…
Пленник поднял лицо и, не глядя на прикорнувших солдат Сагаля, устремил взор вперед: суровые зубцы скал и колючие заросли, путь долгий и медленный, безмолвный и головоломный. Он встал и дотащился до маленького бивуака. Его встретил твердый взгляд индейца-яки. Он протянул руку, оторвал обжигающий кусок мяса от хребта косули и начал есть.
Пералес.
Деревня с глинобитными домишками, мало чем отличавшаяся от других деревень. Только небольшая часть дороги — перед муниципалитетом — замощена булыжником. Дальше — сплошная пыль, которую толкли босые ноги детей, лапы кичливых индюков да бродячих собак, дремавших на солнце или с лаем гонявших по деревне; Всего один или два солидных дома — с большими дверями, железной крышей и жестяными сточными трубами. Обычно они принадлежали лавочнику-спекулянту и представителю власти (если тот и другой не были одним лицом), которые бежали теперь от скорой расправы Панчо Вильи. Войска заняли обе усадьбы и заполонили конями и фуражом, боеприпасами и оружием все патио, отгороженные от улицы высокими, словно крепостными стенами. Здесь было все, что удалось спасти разбитой и отступавшей Северной дивизии.
Вся деревня казалась бурой. Только фасад муниципалитета отсвечивал розовым, но цвет этот на боковых стенах и в патио тускнел и приобретал тот же серовато-бурый оттенок. Неподалеку был водоем; поэтому здесь и выросло поселение, все богатство которого ограничивалось несколькими дюжинами кур и уток, сухими маисовыми полями рядом с пыльными улочками, двумя кузницами, одной плотницкой мастерской, лавкой с разными товарами, а также всякими домашними промыслами. Деревушка жила каким-то чудом. Жила тихо. Как и большинство мексиканских деревень, казалась вымершей. Разве что утром или вечером, вечером или ночью услышишь частый стук молотка или плач новорожденного, но очень редко встретишь на жарких улицах человека. Только дети иной раз выскочат — крохотные, босые. Солдаты тоже не покидали занятых домов, отсиживались в патио муниципалитета, куда и направлялся усталый отряд. Когда всадники спешились, к ним приблизился сторожевой пикет. Полковник Сагаль кивнул на индейца-яки:
— Этого в каталажку, А вы, Крус, пойдете со мной.
Полковник больше не улыбался. Распахнул дверь побеленной комнаты и рукавом вытер пот со лба. Расстегнул пояс и сел. Пленный стоял и смотрел на него.
— Берите стул, капитан, и давайте поболтаем по душам. Хотите сигару?
Пленный взял; огонек на секунду сблизил оба лица.
— Так, — снова оскалился в улыбке Сагаль. — Дело-то простое. Вы сообщили бы нам планы наших преследователей, а мы выпустили бы вас на свободу. Говорю вам прямо. Мы знаем, что нам конец, но все-таки хотим защищаться. Вы — настоящий солдат и должны понять.
— Да. Потому-то я и не скажу ничего.
— Хорошо. Но нам надо знать очень немного. Вы и мертвецы, оставшиеся в каньоне, — отряд разведчиков, это ясно. Значит, основные части идут следом. Можно сказать, вынюхали путь, каким мы идем на север. Но раз вы не знаете дорогу через горы, то, понятно, вашим придется пересечь равнину, а это отнимет несколько дней. Так вот: сколько вас? Не отправлены ли вперед эшелоны по железной дороге? Сколько, по-вашему, у вас боеприпасов? Сколько пушек? Какова тактика? Где соединятся отдельные бригады, которые нас преследуют? Очень просто: вы мне все расскажете и будете свободны. Даю слово.
— Где гарантия, что это так?
— Карамба, капитан! Нам же все равно крышка. Говорю вам откровенно. Дивизия Вильи распалась. Она разбилась на отряды, которые теряют связь друг с другом и рассеиваются в горах, потому что люди остаются в своих деревнях. Мы устали. С тех пор как мы поднялись против дона Порфирио, [53] мы провели в боях немало лет. Дрались с Мадеро, воевали с сопляками Уэрты, [54] а потом с вами, с карранкланами Каррансы. Немало лет. И мы устали. Наши люди как ящерицы: они меняют кожу под цвет земли, прячутся в своих хижинах, снова обряжаются в тряпье пеонов и ждут часа, чтобы опять идти в бой, хотя бы ждать пришлось сто лет. Вы знаете, что на сей раз мы побеждены, как и сапатисты [55] на юге. Победили вы. Зачем же вам умирать, если война выиграна вашими? А нам дайте проиграть с оружием в руках. Я прошу только одного. Дайте проиграть нам с честью.
— Панчо Вильи нет в этой деревне?
— Нет. Он идет впереди. И люди уходят. Нас осталось уже немного.
— Что вы мне обещаете?
— Мы оставим вас живым тут, в тюрьме, и ваши друзья вас освободят.
— Да, если наши победят. Если нет…
— Если мы их разобьем, я даю вам коня, и вы бежите.
— А вы стреляете мне в спину.
— Значит, не?..
— Нет. Мне нечего вам сказать.
— В каталажке — ваш приятель яки и лиценциат Берналь, посланец Каррансы. Вместе с ними будете ждать приказа о расстреле.
Сагаль встал.
Ни один из них не испытывал никаких чувств. Чувства каждого — на той, на этой ли стороне — были парализованы, раздавлены повседневным напряжением, непрестанной клепкой упорных боев. Они разговаривали автоматически, выключив эмоции. Полковник хотел получить сведения и давал возможность выбирать между свободой и расстрелом; пленный отказывался сообщить сведения: не Сагаль и Крус, а две сцепившиеся шестерни разных военных машин. Поэтому известие о расстреле было встречено пленным с абсолютным спокойствием. Правда, это спокойствие заставляло его осознать чудовищное равнодушие, с каким Он обрекал себя на смерть. И вот Он тоже встал, выпятил челюсть.