– Конечно, неплохо, – согласился Кузьмич. – Если из уважения, от души. А скорей всего просто решил: ладно, буду звать на «вы», пока тебя, старого хрыча, еще ноги носят! А между прочим, член Военного совета фронта не моложе меня, мы с ним одногодки, с восемьдесят шестого.
Услышав это, Бойко с недоверием взглянул на Кузьмича: как так – ровесники с членом Военного совета фронта! Кузьмич в ощущении Бойко был старик; из-за своего маленького росточка даже старичок. А Львов – совсем другое. И хотя тоже немолодой, но про него нельзя было сказать ни «старичок», ни «старик». Было в нем что-то противопоказанное этому. Может быть, та привычка к власти, которая и зримо и незримо исходила от него и мешала другим людям воспринимать как старика этого уже давно не молодого человека.
– Какие у тебя планы, Иван Васильевич? – спросил Серпилин, знавший, что при всей исполнительности Кузьмича за ним водился стариковский грешок: наработавшись до отказа и чувствуя себя вправе немного отдохнуть, он бывал словоохотлив, не глядя на то, расположены или нет к этому его собеседники.
– План мой простой. Чаю выпью, на три часа глаза смежу, а потом, глядя на ночь, поеду по дорогам, чтобы нигде беспорядку не было. А то славяне как? До последнего часа соблюдают, стараются, а потом кто-нибудь возьмет и в остатние минуты всю обедню испортит. Пойду, – сказал он и, уже надев фуражку, вспомнил: – Все думаю, чего ж я недосказал? Что есть субординация, обещал вам объяснить.
– Ну, ну, – улыбнулся Серпилин.
– Это еще в старой армии ходило. Фельдфебель новобранца учит, говорит ему – запомни, что есть субординация: я начальник – ты дурак, ты начальник – я дурак!
Серпилин и Бойко даже рассмеялись от неожиданности.
– Неужто ни разу не слыхали?
– Слыхал – не забыл бы, – сказал Серпилин. – Формулировка диалектическая, есть что запомнить.
– Ну вот и ладно! А я пойду.
Кузьмич уже вышел, когда Бойко вдруг досадливо махнул рукой.
– Забыли его обрадовать, что хозяйство это получили…
– Завтра узнает, – сказал Серпилин, привычно не придавая особого значения тому, что его заместитель не в полном курсе всех дел.
И в этой привычности сказывалось само положение, которое занимал Кузьмич в их армии, а в других армиях многие другие, такие же, как он, заместители командующих. Так уж чаще всего выходило, что на этих должностях задерживались люди, которые командовать армиями не станут и в начальники штаба не пойдут – далеки от штабной работы. На дивизию их тоже не пошлешь – уже откомандовали там свое, а если открылась вакансия командира корпуса – на нее обычно стремятся лучшего из командиров дивизий выдвинуть.
До Кузьмича у Серпилина было два заместителя. Один, оставшийся после Батюка, человек хороший, но в военном отношении отсталый, честно сложил свою голову, выполняя очередное поручение, как и всегда на самой передовой, под огнем.
Вместо него после ранения из госпиталя прислали заместителем молодого генерала. Рвался скорей на фронт, на любую должность и, пробыв три месяца, показал себя с самой лучшей стороны. В это время один из корпусов остался без командира: увезли прямо с поля боя с прободением язвы – скрывал свою болезнь до последнего. Командиры дивизий, по мнению Серпилина, до командования корпусом тогда еще не дозрели, а заместитель Кирпичников был под руками, и Серпилин предложил назначить его, предпочел остаться без заместителя, чем без командира корпуса.
А тут как раз Кузьмич прислал письмо. Получил после Сталинграда и госпиталя звание генерал-лейтенанта и сам напросился на эту должность. И Серпилин взял. Верней, не взял, а дал понять, что будет согласен. И когда запросили – подтвердил. И не каялся в этом. Кузьмич был человек беззаветный и добросовестный. В чем возникала необходимость, то и делал. А в общем, строго говоря, был в штабе армии генералом для поручений, хотя такой должности нет и не положено.
Когда Серпилин временно выбыл из строя, ни у кого не возникало мысли, что командовать за него армией может Кузьмич. Кандидатура была одна – Бойко. Даже и вопроса ни о ком другом не стояло.
И сам Бойко, чувствуя свою молодость, силу и способности и понимая, что только он и есть и будет первым заместителем командующего, относился к Кузьмичу, даже при своем крутом характере, можно считать, бережно. Не обижая старика, сумел поставить себя с ним правильно не только в присутствии Серпилина, но и в его отсутствие, пока исполнял обязанности командарма. Об этом сам Кузьмич, по своей прирожденной справедливости, поспешил сказать Серпилину в первые же дни после приезда.
– Что-то Захаров о себе знать не дает, – вспомнил Серпилин после ухода Кузьмича. – С утра в войсках и ни разу не позвонил.
– Бродит там где-нибудь по переднему краю и еще не знает, что Львов уже уехал, – сказал Бойко. – Как узнает – вернется. А я, – добавил он, помолчав, – хотя о нем разное говорят, все равно уважаю Львова. Довелось и с начальником штаба фронта об этом говорить, и с начальником штаба тыла – Львов ни одному эшелону не дал мимо носа к соседям проехать. Что нам – то нам, никому не отдал! А охотники оттяпать были. Сидел на снабжении фронта дни и ночи. И что мы сейчас столько заправок и боекомплектов и суточных дач имеем, если хотите знать, Львова заслуга.
Серпилин промолчал. Вспомнил сегодняшнее истомленное лицо Львова и подумал: конечно, и его заслуга, и немалая, наверное. Нравится или не нравится тебе человек, а надо быть к нему справедливым, тем более на войне.
Проработав с Бойко еще около часа и сказав ему, что вернется в двадцать два тридцать, Серпилин пошел к себе.
Рабочий день начался рано – с пяти утра – и продолжался больше четырнадцати часов, но дел оставалось еще много. Он приказал соединить себя с двумя командирами корпусов, чтобы доложили об исправлении недоделок, которые были им замечены сегодня во время поездки. Потом выслушал вызванного за этим же начальника инженерной службы армии, или, как это по-старому называлось, начальника инженеров полковника Соловьева. Соловьев был военным инженером еще в первую мировую войну и не принадлежал к числу тех, кто спешит доложить, что у него все в порядке. Все, что было запланировано сделать к началу наступления, он сделал; сделал и сверх этого, по своей инициативе. И недоделки, на которые обратил его внимание Серпилин, тоже исправил, Но сам все еще оставался недоволен инженерным обеспечением предстоящей операции и после доклада, уже уходя, не удержался, сказал:
– Нам бы еще трое суток, товарищ командующий… Или хотя бы двое.
– Ишь чего захотел, – усмехнулся Серпилин. – Теперь нам не трех суток, а трех часов сам господь бог не добавит.
После начальника инженеров явился начальник разведотдела. Что ночью в тылу у немцев было отмечено много взрывов, сообщала и артиллерийская звукометрическая разведка и авиаторы-ночники, засекшие свыше десятка пожаров. Но сейчас начальник разведотдела пришел с картой, на которой он, согласно последним данным, поступившим из штаба партизанского движения, пометил в полосе будущего наступления армии все пункты, где за минувшую ночь были произведены диверсии на железных дорогах в тылу у немцев.