– Тоже, положим, верно, – кивнул Серпилин и вдруг сказал о себе: – А я вот никогда ничего не писал так, чтоб потом напечатали. Только курс лекций по тактике в свое время размножили на этом, ну, как его… – Он забыл слово и искал помощи у Синцова.

– На ротаторе?

– Да. Не знаю, где это теперь. А может, к лучшему, если пропало. После войны над многим из того, что до нее писалось, только головой качать будешь… Ты смотри, какой день сегодня…

День действительно после полудня выдался на редкость. Солнце, даже клонясь к закату, светило так, словно этому шестнадцать часов назад начавшемуся дню не будет конца.

День был такой невообразимо длинный и столько в нем всего было, что даже смерть Талызина, которая в другой день продолжала бы казаться только что, вот-вот случившейся, отодвинулась далеко назад, и воспоминания о ней столько раз за день были прерваны разными соображениями, приказаниями, докладами, что тоже казались уже давними. Война пошла дальше и с каждым часом все больше заставляла думать о другом, а не о том, завернутом в плащ-палатку, что было раньше Талызиным…

Бойко прямо с порога встретил Серпилина докладом, что мост наведен, а плацдарм за Днепром Кирпичников продолжает расширять.

Известие – самое важное за день. Если уж у Бойко откровенная радость на лице – а это бывает раз в год по обещанию, – значит, и он ждал с нетерпением! И, чтобы как можно раньше получить это донесение, в течение всего дня, как безотказный насос, качал отсюда, сзади, туда, вперед, и технику, и людей, и транспорт, и приказы, и напоминания.

– Мост навел, а техника прошла у него по этому мосту? – спросил Серпилин.

– Об этом не доносил.

– Свяжись с ним, спроси.

– Зачем его зря от дела отрывать, Федор Федорович, – возразил Бойко. – И без того ясно: раз навел мост, значит, и технику по нему переправляет.

– Тебе ясно, мне ясно, а может быть, кому-то и не ясно, – сказал Серпилин. – Прикажи, чтоб соединили. И пока соединяли, спросил: – Из штаба фронта много было звонков?

– Не дергали, все в норме, – сказал Бойко. – Только последний звонок малоприятный. Переспрашивали, сколько пленных и сколько трофеев за день. Наверно, для итоговой фронтовой сводки хотели бы выжать из нас побольше. Недостает для эффекта.

– Что ответил?

– Ответил: сколько есть – столько есть. Пленных можем только взять, родить не можем.

– Ничего, – сказал Серпилин. – Еще не захлопнули их. Захлопнем, все наше будет!

Бойко взял трубку. На проводе был Кирпичников.

– Сами будете с ним говорить? – прикрыв трубку рукой, спросил Бойко.

– Сам.

На вопрос «Что переправлено?» Кирпичников ответил:

– Два дивизиона тяжелой артиллерии уже на том берегу, а третий на мосту.

– Раз так, других вопросов нет, – сказал Серпилин. – Осталось поблагодарить тебя за мост. Командира отдельного понтонно-мостового батальона представь к награде сегодня же. А то заберут от нас и не получит должного. Об остальных сами не забудем. Желаю успеха.

Серпилин положил трубку, но, прежде чем докладывать командующему фронтом, приказал соединить себя с командиром левофлангового корпуса Ворониным, у которого сегодня не был…

20

Когда на исходе пятых суток белорусского сражения командующий группой армий «Центр» генерал-фельдмаршал Буш был снят со своего поста, назначенный вместо него фельдмаршал Модель сразу же вылетел в Бобруйск, в штаб окруженной девятой немецкой армии, еще надеясь предотвратить катастрофу.

По иронии судьбы ровно за три года до этого, двадцать восьмого июня тысяча девятьсот сорок первого года, тогда еще не фельдмаршал, а генерал-лейтенант Модель, командир третьей танковой дивизии, прорвав русский фронт, первым ворвался в тот же самый Бобруйск.

Теперь, через три года, совершив свой рискованный полет в Бобруйск и с трудом выбравшись оттуда, Модель вынужден был начать свою деятельность с приказов отступать, оставлять города и любой ценой вырываться из окружения.

В наших войсках в это утро, двадцать восьмого июня, еще не знали ни о замене генерал-фельдмаршала Буша генерал-фельдмаршалом Моделем, ни о первых приказах нового немецкого командующего.

Зато знали другое, вполне очевидное, что, прорвав оборону немца, уже пятые сутки идем вперед по двенадцать – пятнадцать километров в день и что немцу приходится плохо. И это чувство, что немцу плохо, постепенно становилось всеобщим, сверху донизу.

Серпилин, выехавший утром с командного пункта в войска, не только разделял это чувство, которое у него, как у командующего армией, опиралось к тому же на огромное количество разнообразной информации, но и был счастлив им, и испытывал прилив уверенности, что и дальше все должно пойти как нельзя лучше. Надо только ни в коем случае не дать немцам оторваться. Это – самое важное, даже важней, чем то, через сколько именно часов освободим Могилев.

Вчера вечером отрезанные в Могилеве немцы отвергли наше предложение – сдаться. Ответили молчанием. А вслед за этим совершили две попытки прорваться из Могилева сначала по Минскому, а потом по Бобруйскому шоссе, которые седлала с запада подвижная группа. Сегодня можно было ожидать и новых попыток вырваться и дальнейшего ожесточенного сопротивления в самом городе.

Хотя командование фронтом и требовало как можно скорее покончить с Могилевом, Серпилин представлял себе, что если немцы там, в Могилеве, будут драться до конца, то при всем нашем старании на их полную ликвидацию в уличных боях может уйти и день и два. Город есть город, а Могилев – город губернский, и в нем, особенно в центре, много и крепких старых домов с толстыми стенами, и подвалов, и всяких иных возможностей, чтобы драться – была бы решимость!

Левофланговый корпус армии, сегодня с утра продолжая наступать на Могилев, воевал уже на окраинах. Там вчера полдня сидел сам Серпилин, там оставался Захаров, туда же с утра поехал и Кузьмич. А Серпилин с рассветом двинулся в свои два правофланговых корпуса, которые после окружения Могилева спешили теперь прямо на запад, на Друть и Березину, вслед за отступавшими немецкими частями, оставшимися вне могилевского котла.

Очень хотелось поскорее развязаться с Могилевом, но, если все внимание уделим этому, а преследовать отходящие немецкие части будем вяло, можем оказать услугу немцам, дадим им сесть на такой удобный для обороны рубеж, как Березина.

Могилев был для Серпилина первым большим городом, который они освобождали в этой операции. Там окружены немцы, и там их предстояло взять в плен. Там успех приобретал осязаемые очертания, он как бы уже существовал! Но хотя и подмывало увидеть своими глазами с наблюдательного пункта одной из дивизий, как вырываемся в тот самый Могилев, где ты начинал войну, Серпилин все-таки поехал туда, где считал себя нужней, – в корпуса к Миронову и Кирпичникову.