Мысль, что она сама не могла достать себе билет в театр и для того, чтобы она все-таки попала туда, нужен он, с его генеральским удостоверением, очень сердила его.
– Походи тут пока между колоннами, подожди меня, – на «ты», как ребенку, сказал он. И, оставив ее снаружи, вошел в вестибюль театра.
Билетов не оказалось, но администратор, узнав, что товарищу генералу нужно всего-навсего одно место, но непременно сегодня, выписал ему пропуск в ложу дирекции.
– Только пораньше приходите, товарищ генерал. А то там стулья ненумерованные, если опоздаете, окажетесь за чужими спинами.
Когда Серпилин вышел, он сначала не увидел маленькой докторши, а потом увидел и улыбнулся. Она не ожидала, что он так быстро вернется, и, задумавшись о чем-то своем, чертя пальцем по колонне, бродила вокруг нее, как маленькая девочка.
– Неужели достали? – Она смущенно оторвалась от своего занятия.
– На, держи! – сказал он и протянул ей пропуск. – И учти: чем заранее придешь, тем лучшее место займешь. Прямо заходи в ложу, на первый стул садись и никого на свое место не пускай. Уже недолго до начала осталось! Прямо сейчас и иди.
– А вы? – удивленно спросила она. Она никак не ожидала, что он достанет билет только для нее.
– А мне утром обратно к себе на Донской фронт лететь…
– Так это же утром… – Ей очень хотелось, чтобы он пошел в театр вместе с нею, тем более что его слова насчет ложи и того, чтоб она никого не пускала на свое место, смутили ее.
– Не могу.
– А что такое, что у вас? Почему вы не можете? – с подсознательной тревогой спросила она, увидев его замкнувшееся лицо.
– Да нет, ничего, все нормально, – ответил он, совершенно не собираясь ни во что посвящать ее. И неожиданно для себя добавил: – Жена у меня умерла. С похорон иду.
Она даже вскрикнула от этих слов и этого голоса – глухого, усталого, потерянного. Как будто этот голос только что был где-то высоко-высоко, на горе, и вдруг на глазах у нее упал и разбился на мелкие кусочки.
– Федор Федорович, как же это, как же это…
Она схватила его за руку и заглянула в глаза.
И он, глядя на эту молодую, чуть не заплакавшую от сочувствия к нему женщину, подумал о том, что ему, Серпилину, Федору Федоровичу, сорока восьми лет от роду, похоронившему сегодня свою жену, придется теперь жить одному и привыкать к своему одиночеству.
– Так вот, – сказал он вслух. – Зря сказал тебе, только расстроил. И говорить не собирался, сам даже не знаю, зачем сказал. Ладно, иди в театр. А мне пора.
Таня растерянно смотрела на него. Она только что, когда он сказал, что возвращается на Донской фронт, собиралась спросить его: как там сейчас в Сталинграде, когда же совсем освободят его? У нее даже мелькнула мысль попросить, чтоб он, когда у нее кончится отпуск на лечение, помог ей поехать на фронт туда, где он служит. Но после того, что он сказал, уже было нельзя ни задавать ему вопросов, ни говорить о себе и своей службе.
– Ну, иди, иди, – сказал он. И даже подтолкнул ее, словно предчувствовал: она собирается сказать ему, что не пойдет ни в какой театр.
Она послушно пошла, но потом обернулась и увидела, что он еще не ушел и глядит ей вслед.
– Федор Федорович, а можно вам написать?
– Пиши, если не лень.
– А какая ваша полевая почта? Я запомню.
– Пятьсот четыре тринадцать – д. Иди, чего встала?
И она, снова повернувшись и повторяя губами «пятьсот четыре тринадцать – д, пятьсот четыре тринадцать – д», потянула за ручку тяжелую дверь.
Домой Серпилин добрался поздно. Спускаться в метро и толочься среди людей не хотелось, и он прошел всю дорогу пешком.
– А где мама? – спросил он открывшего ему мальчика.
– На работе.
– Поздно!
– Она по суткам работает: сутки работает, сутки дома.
– А где? – Серпилин почему-то не подумал вчера, что соседка работает.
– На Казанском вокзале эвакуатором.
– А ты на хозяйстве?
– Я тоже только пришел.
– Во второй смене?
– Нет. На железной дороге, уголь для школы выгружали.
– То-то, гляжу, у тебя руки…
Мальчик посмотрел на свои руки и ничего не ответил.
– Ты в каком?
– В седьмом.
– Много сейчас народу у вас в школе?
– Много. У нас три школы слили в одну. А нашу под госпиталь отдали.
– А чайник электрический у вас есть?
– Ваш.
– Вскипяти чаю на двоих. Твой чай, мои харчи.
– Только давайте на кухне, – сказал мальчик, – там теплее.
Серпилин открыл дверь в свою комнату и позвал мальчика.
– Достань из чемодана сверток. Сообрази, а потом меня позови.
Мальчик кивнул, достал сверток и вышел из комнаты.
Серпилин остался один, закурил и несколько раз прошелся по комнате. Потом открыл дверку полупустого шкафа и пальцем, словно по клавишам, провел по нескольким висевшим на плечиках платьям.
Вещи, вещи… Не так уж и много их. Но что с ними делать? Куда их девать? Хорошо, что он улетает утром и неизвестно, когда попадет теперь в эту комнату. А вещи… Что ж. Может, отдать их, с глаз долой, соседке? Пожалуй, обидится… Хотя почему обидится? Продаст на базаре да купит что-нибудь сыну. Вон у него валенки латаные. Пусть валенки ему купит. Так и скажу…
Он вспомнил, что уже не увидит соседку, сел за стол и сразу, чтобы потом не забыть, написал короткую записку.
– Можно чай пить, – сказал через дверь мальчик.
– На-ка, записку отдай завтра матери, а то я уже не увижу ее, завтра улетаю, – выйдя к нему, сказал Серпилин и пошел вместе с мальчиком на кухню.
Птицын, оказывается, постарался, а мальчик разложил все на столе, хотя из деликатности ничего не нарезал и не открыл. Три банки мясных консервов, круг копченой колбасы, большой кусок сыра, кирпич хлеба – целый паек! И бутылка водки «тархун» – черт его знает откуда взялся этот «тархун», до войны о нем и не слышал никто.
– Ну, водки мы с тобой, пожалуй, пить не будем, а, Григорий?
Мальчик впервые улыбнулся.
– Нож у тебя есть?
– Вот, – подал мальчик нож.
Серпилин отрезал несколько толстых кусков колбасы и сыра, потом подвинул мальчику банку консервов: «Давай открывай», – а сам стал разливать по стаканам чай.
– Вы на Донском?
Серпилин кивнул.
– А где? Южнее или севернее Сталинграда?
– Северо-западнее.