Но время было не другое, а это. Оставалось только не забыть принести завтра этим двум женщинам побольше мясных консервов.
– Как вас угораздило? – грубовато, но сочувственно спросил он. Хотя на этой войне уже давно в порядке вещей такое, что раньше и в голову не приходило, по в сознании у него все не умещалось, что женское тело, искалеченное, простреленное, изуродованное, – это тоже в порядке вещей.
– Там, когда в одном месте полотно подорвали и отошли, я перевязку делала, и нас минами накрыли. Сначала все перелеты, а потом одна близко, а я увлеклась и не легла: не успела. Сама во всем виновата…
«Вон как, оказывается, она еще и сама во всем виновата, – с какой-то нежной досадой подумал Артемьев. С нежной к ней и злой к кому-то еще, он бы сам затруднился сказать, к кому, если бы его спросили. – Сама во всем виновата! Маша, там, где-то в яме с другими лежащая, тоже сама во всем виновата? Что отправилась туда, что застрелили ее там?..»
Мысль об убитой сестре снова оттеснила все другое, о чем он думал до этого.
– Пойду, – сказал он, вставая.
Ему захотелось уйти отсюда и напиться, хотя напиться было нельзя и нечем, да если б и было, все равно не напился бы: не умел раньше и не научился в войну.
– Не замерз у нас? – спросила тетя Поля, увидев, как он повел плечами, вставая.
– Ничего, я сам горячий, – сказал Артемьев. Сказал просто, чтоб что-нибудь сказать, потому что продолжал думать о сестре.
– А я все мерзну, – сказала тетя Поля. – К управдому заходила, говорил: днями подмосковного угля завезем, отопление хотя в четверть силы, а пустим. И опять вторая неделя пошла, а не топят.
– С углем будет плохо, пока Донбасс не освободим, – сказал Артемьев, все еще продолжая думать о сестре.
Таня, прощаясь с ним, встала, но все равно была такая маленькая, что он, пожимая ей руку, сверху видел у нее на голове, повыше виска, маленький, полуприкрытый волосами шрам. «Тоже чем-нибудь царапнуло, – подумал он. – Ах ты, пичуга несчастная!» И, выпустив ее руку, пошел к дверям.
Таня было пошла вслед за ним, но тетя Поля ее остановила, наверно, хотела сказать ему что-то наедине.
Так оно и было. Пока он надевал шинель и перепоясывался, тетя Поля изложила ему свои планы насчет жилички.
– Телеграмму послала, – шептала она. – Думает по телеграфу отца-мать найти. А кого она разыщет теперь, телеграмма-то? Я сестре в деревню, в Колодное, нашего, Елецкого района, три письма отправила, и ответу нет. А она – в Ташкент… Из Ташкента хочет, чтобы ей ответили!
– У вас в Елецком районе фронт стоял, – сказал Артемьев.
– Мало что стоял. Что равняешь Елец с Ташкентом! Никакого она ответа не получит, я ей заранее сказала!
– И напрасно, – сказал Артемьев. – Человек родителей надеется разыскать, а вы…
– Мало что надеется! Теперь все друг друга ищут – родители детей, дети родителев… Я ей сказала: не найдешь своих родителев – иди ко мне в дочки. Будем вместе жить.
– Как же, спрашивается, ей с вами вместе жить? – сказал Артемьев, надевая ушанку и сам не зная, чему больше удивляться: то ли бессердечию тети Поли, явно не желавшей, чтобы Таня нашла своих родителей, то ли силе материнской любви, вдруг вспыхнувшей в душе одинокой старухи. – Она же все равно не будет с вами жить, на фронт уйдет.
– Вот и именно, что уйдет, – сказала тетя Поля. – А зачем ей уходить? Она свое отвоевала, у ней рана тяжелая, пусть остается у нас же при больнице. Возьмут ее, очень даже прекрасно. Я сама к главврачу пойду! – И, видя, что Артемьев берется за ручку двери, горячо зашептала: – Ты скажи ей, Паша, скажи. Скажи, чтобы, если родителев не найдет, в Москве бы осталась. Скажешь?
И Артемьев понял: эта лихорадочная просьба и была тем самым главным, ради чего старуха вышла его провожать.
– Скажу. Только навряд ли послушает…
Он вышел из дома и едва сделал несколько шагов, как увидел знакомую женскую фигуру – навстречу ему шла Надя, в беличьей шубе, которая у нее была еще лет шесть назад, и в пуховом платке. Она шла опустив голову, но, когда они почти столкнулись и она подняла лицо, он понял, что она видела его еще издалека.
– Павлик! – сказала она нараспев и, стряхнув прямо на снег варежку, протянула ему руку. – Куда и откуда? Уж не из нашего ли бывшего дома?
– Из вашего, бывшего.
– Ты что, все еще сердишься на меня? – спросила она, продолжая держать его руку и глядя на него своими красивыми серыми, немножко близорукими глазами с такой укоризной, словно ему и правда не за что было на нее сердиться.
«А может, и в самом деле не за что?» – подумал он не столько о прошлом, сколько о настоящем: о том, что идет война и Козырев, к которому она когда-то ушла от него, уже давным-давно погиб; и Маша, которая так не любила ее, тоже погибла; и его матери, которая так боялась, что он женится на ней, тоже, наверное, нет на свете… И вообще столького нет, что было тогда, и столько с тех пор случилось такого, о чем никто и не думал…
Молча высвободив руку из Надиной теплой руки, он нагнулся и поднял варежку.
– Спасибо, – сказала она, держа варежку в левой руке и все еще не надевая ее. – Значит, не сердишься?
– А какая тебе разница?
Надя вздохнула и надела варежку.
– Куда ты идешь?
– К себе на службу.
– Где это?
– На улице Кирова.
– Я провожу тебя. Можно? – И, не дожидаясь ответа, взяла его под левую руку. – Так, кажется, с вами можно ходить: справа нельзя, потому что вы козыряете, а слева – можно, да?
Они несколько шагов прошли молча.
– Что-то я тебя даже боюсь немного, – сказала она. – Скажи что-нибудь, пожалуйста.
Он остановился, отпустил ее руку и, повернувшись, поглядел ей в лицо.
– Ну как? – спросила она, не двигаясь. – Ничего, ты не торопись, смотри, смотри…
– Ты все такая же красивая, – сказал он наконец.
– Это во-первых, а во-вторых?
– А во-вторых, ничего, – сказал он и взял ее под руку. – Пошли.
Она действительно оставалась все такой же красивой, и к ней даже шло, что она похудела. Раньше в ее самоуверенной красоте с фарфоровым румянцем и серыми, немигающими, чуть-чуть навыкате глазами было даже что-то наглое: мол, нате вам!.. А сейчас глаза ушли внутрь, и вокруг них легли маленькие, человеческие морщинки. Сейчас это было спокойное лицо женщины, которое говорило: «Да, да, мне тридцать, и я этого не скрываю. А если тебе кажется, что больше, пусть так. Но я еще очень красивая, верно?»
«Да, война все-таки для всех война! – примирение подумал Артемьев, глядя в лицо Нади. – И кто знает, может, она и в самом деле любила этого своего Козырева».
– Зачем ты заходил туда? – спросила Надя, после того как они прошли в молчании еще несколько шагов.