– Да, все, – сказала Таня. – Поэтому немцы ей так и доверяли, что у нее раньше была такая жизнь. Поэтому она так много и могла делать для нас, что они ей доверяли. Она мне все рассказала: и про себя, и про всех своих родных, и про вас…
– Значит, так и погибла за вас, – сказала старуха.
– Почему из-за нас? – не расслышала Таня.
– Не из-за вас, а за вас, – сказала старуха. – Сколько ей Советская власть добра ни делала, а все-таки погибла за вас…
В этих словах и в голосе, которым они были сказаны, было столько горечи, что ошибиться насчет их смысла было невозможно.
– А вы что, считаете… – с вызовом, с вдруг вспыхнувшей непримиримой обидой начала Таня, но старуха прервала ее:
– Ничего я не считаю… Это она считала, что лес рубят – щепки летят… Вот и умерла за свою Советскую власть.
– А для вас Советская власть не ваша?
– Не моя, – сказала старуха. – Что смотрите на меня, удивляетесь, что не боюсь? А чего мне бояться – жизнь моя кончилась, хуже не будет. Живу, как последняя щепка своей семьи… А как живу – тоже видите. – Она обвела взглядом свою мрачную каморку с какими-то медальонами и старыми портретами на оборванных обоях. – И место жительства переменить тоже не боюсь.
– Значит, если бы вы были там вместо Софьи Леонидовны, вы бы не с нами, а с немцами работали? – запальчиво сказала Таня.
– Еще чего! – сказала старуха. И опять вдруг стала так похожа на Софью Леонидовну, что Таня чуть не вздрогнула.
– Ну что ж, я пойду, – сказала Таня. И, уже стоя в дверях, добавила: – До свидания.
– До свидания, – глухо отозвалась старуха, не поворачиваясь от машинки.
– Спасибо, что пришли… Ну, идите же, чего стали?!
И, только уже закрывая дверь, в самую последнюю секунду, Таня увидела, как эта казавшаяся ей каменной старуха рухнула лицом и руками на лязгнувшую машинку. Таня стояла за неплотно прикрытой дверью, а старуха, лежа лицом и руками на машинке, рыдала там, у себя в комнате. Рыдания вместе с кашлем и стонами вырывались у нее из груди, ее сутулые широкие плечи в драповом пальто то поднимались, то опускались, вздрагивая от рыданий. Она выла от горя, глухо и хрипло, как мужчина. А Таня смотрела на нее в щель и не знала, что делать. Вернуться и помочь ей? Но чем и как помочь? Или оставить одну с ее горем?
«Может быть, потом еще раз зайти? – подумала она. – А что потом? Что я ей скажу потом? И что ей вообще еще можно сказать?»
Она тихо отошла от двери и на ощупь, по стене, добралась до конца коридора. Старик, открывавший ей дверь, стоял посредине передней с чайником в руке. Судя по его лицу, Тане показалось, что он стоит и прислушивается, хотя отсюда, из передней, ничего не было слышно.
– Застали? – спросил старик.
– Да, – сказала Таня. – Она совсем одна живет?
– Как перст… – сказал старик. И вдруг с любопытством спросил: – А что, сумасшедшая она, да?
– Нет, почему…
– Сумасшедшая, – убежденно повторил старик. – Раньше с ней сын жил, так она сама его, слепого, в ополчение погнала, а у него диоптрий семь… С тех пор, как похоронную получила, совсем из ума выжила. Дверь вчера настежь оставила и на кухне краны не закрывает. Сколько ни говори ей – все равно краны не закрывает… А вы что, уходите, что ли?
– Да, – сказала Таня.
– Дверь закрою… – Старик поставил чайник на пол, снял цепочку и два раза повернул ключ. – Идите, закрою за вами.
Таня шла по двору, а в голове у нее все вертелась и вертелась нелепая фраза «краны не закрывает, краны не закрывает…».
Иван Алексеевич сдержал обещание: Артемьев перед отъездом крутился как белка в колесе, но роптать не приходилось – впереди маячил фронт. Времени не оставалось ни на что, кроме службы. Один раз, вспомнив ждущие глаза Нади, он чуть было не позвонил ей, но удержал себя. На то, чтобы заново начинать эту старую песню, тоже не оставалось времени. Не зашел и к Тане Овсянниковой ни в тот вечер, когда обещал, ни в следующий: не позволила служба. Вырвался только в последнее утро.
– Извините, позавчера обманул, не зашел. До черта дел было, да и сегодня тоже на десять минут – завтра утром на фронт улетаю, – сказал он, когда Таня открыла ему дверь с возгласом: «А я вас уже и не ждала!»
В кухне были перемены. Кровать и матрац были убраны, все сияло чистотой.
– Принес кое-чего, – сказал Артемьев, ставя на кухонный стол небольшой чемодан.
– Спасибо, – сказала Таня.
– Перебрались отсюда?
– Да. Хозяева приезжают. Перебралась к тете Поле, – кивнула Таня на маленькую, выходившую в кухню дверь.
– Там такой закут, что и одному человеку не уместиться, – сказал Артемьев.
– А мы уместились. Да и потом… – Голос у нее дрогнул, и Артемьев с любопытством посмотрел на нее.
Она вообще была сегодня совсем другая, чем два дня назад: в сапогах, юбке и гимнастерке, туго перехваченной на тонкой талии широким командирским ремнем. На новеньких петлицах было по новенькой шпале, а на груди был тоже новенький орден Красного Знамени.
«Смотри-ка! Наверное, только что получила…» Но лицо у нее было совсем не праздничное – опухшее от слез.
– Чего вы такая зареванная?
– От мамы телеграмма пришла, – сказала она и, опустившись на табуретку, как тогда, в первый раз, по-детски сложила руки на коленях.
– Значит, живы-здоровы?
– Живы-здоровы, – сказала она и всхлипнула.
– Так чего ж вы ревете?
– От счастья.
– Ну-ка, покажите телеграмму.
Она послушно протянула ему телеграмму.
В ней было написано: «Телеграмму получили если сможешь приезжай повидаться заводской адрес Караванная девять целую мама».
– Когда едете?
– Не знаю. Сейчас пойду на вокзал к коменданту, буду место просить.
«Вон куда ты собралась». Артемьев прикинул в уме, успеет ли, несмотря на завтрашний отъезд, помочь ей, и решил попробовать.
– Давайте все ваши документы. Попробую место достать на сегодняшний ночной.
– А может, лучше я сама? – Таня уже вытащила из кармана гимнастерки документы, но задержала их в руке.
– Если я не успею, тогда, ясно, сами. В девятнадцать часов придете к нам в бюро пропусков и оттуда мне позвоните. Я уже буду знать.
Он объяснил ей, как пройти в бюро пропусков, и записал свой добавочный телефон.
– Договорились?
Он встал.
– Тару освободите, не моя – генеральская.
Она, повернувшись к нему спиной, стала выкладывать из чемодана на стол банки с консервами.