– Так до сих пор в шинели и ходишь?
– Ничего, товарищ генерал, не воробей, не замерзну, – сказал Цветков.
Он любил форму и в самые трескучие морозы ходил в шипели и сапогах, полушубок и валенки за форму не признавая. Во всяком случае, для себя.
«Цветков есть Цветков», – идя вслед за попросившим разрешения обогнать его, чтобы показывать дорогу, Цветковым, подумал Серпилин, подумал теми самыми словами, которые часто можно было услышать в штабе дивизии, когда речь шла о Цветкове.
«Цветков есть Цветков», – говорили с разными интонациями. Говорили и тогда, когда Цветков выполнил в точности задачу дня, но, не успев получить новую, начинал топтаться на месте, не развивал успеха на свой страх и риск; говорили и тогда, когда он в самом безвыходном положении мертвой хваткой удерживал позиции, не помышляя ни отойти без приказа, ни запросить разрешения на отход. «Цветков есть Цветков», – говорили и тогда, когда он, не раскрывая рта, сидел на совещаниях, и тогда, когда он гораздо скупей соседей представлял к наградам, считая, что в его полку не сделано ничего сверх должного, и тогда, когда из политдонесений выяснялось, что именно у Цветкова нет ни одного случая самострела, ни одного ЧП, ни одного перебоя с подачей горячей пищи на передовую.
Цветков был командиром полка одновременно и средним и образцовым. И в зависимости от обстановки на первый план выступало то одно, то другое. Восхищались им редко, но не уважать его было невозможно.
У него и сейчас, в эту ночь, в полку, разумеется, был образцовый порядок. Все, кому было положено спать, спали, все, кому было положено дежурить, дежурили в полной боевой готовности.
Пройдя полтора километра по окопам переднего края, Серпилин вместе с Цветковым остановились около одного из дежуривших в окопах солдат.
С тех пор как солдат заступил на пост, у немцев ничего не было слышно. В их траншеях, тянувшихся по краю хутора, вдребезги разбитого бомбежкой, всю ночь стояла мертвая тишина.
– Только час назад один свисток был и небольшое хождение, – доложил солдат.
– Возможно, разводящего вызывали, – сказал Серпилин.
– Всю ночь молчат фрицы, – сказал солдат. – На пустой желудок много не наговоришь.
– А как у вас с пищей, с наркомовским пайком? Жалоб нет? – спросил Серпилин и почувствовал, как Цветков весь напрягся за его спиной.
– Никак нет, товарищ генерал, – сказал солдат.
«Черт его знает, – подумал Серпилин, – не вводили мы этого „никак нет“ и не культивировали; само собой, незаметно из старой армии переползло и возродилось, и все чаще приходится его слышать… Парень молодой, не с собой его принес, здесь приобрел».
Он спросил у солдата фамилию, какого он года и откуда. Фамилия у солдата оказалась редкая – Димитриади, он был грек из-под Мариуполя, двадцатого года рождения.
– Говорят, товарищ генерал, что Сталинградский фронт уже на полдороге к нашему Азовскому морю.
– Примерно так, – сказал Серпилин. – Об итогах боев за шесть недель слышали или еще не слышали?
– Говорят, богатое сообщение. Обещали утром в роту доставить.
Серпилин уже собирался идти дальше, но солдат остановил его вопросом:
– Товарищ генерал, разрешите спросить?
– Ну?
– Правда, по радио передали, что союзники сегодня ночью по всей Европе высаживаются?
– Кто это вам сказал?
– Солдаты говорят. Говорят, Черчилль обещал свое слово все-таки выдержать, которое товарищу Сталину дал, – чтобы их высадка хоть и в последний день, а все-таки по сорок второму году считалась.
– Тише, – сказал Серпилин и приложил палец к губам.
Солдат удивленно посмотрел на Серпилина и шепотом спросил:
– Почему?
– Немцы услышат, – сказал Серпилин. – По какому радио эту военную тайну приняли – по московскому или по солдатскому?
– По солдатскому, – поняв шутку, улыбнулся солдат.
– Нет, товарищ боец, – уже серьезно сказал Серпилин. – Не высадились наши многоуважаемые союзники и пока не собираются. Так что придется нам и в дальнейшем на самих себя рассчитывать.
– Конечно, – ответил солдат с готовностью, в которой чувствовалось разочарование. Ему было жаль, что солдатское радио набрехало и, стало быть, опять выходит, что войну не укоротит никакое чудо.
Следующий солдат, с которым говорил Серпилин, был ему знаком и раньше. Фамилия забылась, остался на памяти только подвиг: в одну сентябрьскую ночь, когда дивизии до зарезу нужен был «язык», этот невидный и немолодой уже солдат вызвался пойти взять «языка»; и пошел и взял.
– «За отвагу» вам вручили, а, Мартыненко? – спросил Серпилин, радуясь, что все же вспомнил фамилию солдата.
– Вручили, – сказал Мартыненко, а по его тону чувствовалось, что все это давно прошедшее. Сейчас его занимало другое: он был родом из Мелового, Ворошиловградской области, слышал сегодня, что по радио передавали итоги боев, и хотел знать, не указано ли там в итогах их Меловое. – Что станцию Чертково взяли, это еще три дня назад было в сводке, а Чертково и Меловое, можно сказать, одно и то же, – рядом!
Серпилин сказал, что в итогах вообще нет названий освобожденных нами населенных пунктов, только указано их общее количество – около полутора тысяч.
– А я все жду, жду, когда в сводке про наше Меловое напишут. Хуже всего, если передний край там встал между Чертковом и Меловым, тогда, значит, все в порошок сотрут. – Мартыненко с ожесточением махнул рукой.
Он был прав – знал войну по-солдатски и еще сам других мог поучить, что такое война. Серпилин только сказал ему в утешение, что помнит эти места еще по гражданской и навряд ли наши, взяв Чертково, застряли, сильных естественных рубежей там нет, и наши, скорей всего, сразу продвинулись за Меловое, до Камышовой.
То, что командир дивизии, оказывается, знал эту их донбасскую речку, обрадовало Мартыненко. Речка вдруг стала как бы их общей знакомой.
– Так думаете, разом до Камышовой дошли, товарищ генерал?
Серпилин развел руками.
– По здравому смыслу – так, но отсюда не видно.
– А когда здесь в наступление на фрица пойдем? Когда его к ногтю возьмем? – жестко, с озлоблением спросил Мартыненко, и в его голосе было нетерпение, хотя в тот день, когда фрицев будут брать здесь к ногтю, не кому другому, а именно ему придется первым вылезать из этого ближайшего к немцам окопа и идти по открытому полю под пулями к вон тем виднеющимся вдали снежным буграм.
«Наступление, наступление, – подумал Серпилин, когда, простившись с Мартыненко, пошел по окопу дальше. – Одно дело – с нетерпением ждать его, планируя в армейском или дивизионном масштабе, а другое дело – вот так ждать, как солдаты ждут. Закончилась артподготовка – вылез и пошел, а не пойдешь, прижмешься к земле под пулями, вот и не будет никакого наступления. И „вперед“ некому кричать, кроме самого себя. А что кого-то во время первой же атаки убьют, или тебя, или другого, – это у начальства уже запланировано, и солдат знает, что запланировано, что без этого не обойдется. Знает, а все же спрашивает: когда фрица к ногтю? И не для виду спрашивает, а по делу. И хотя у тебя больше орденов на груди, чем у него и есть и будет, а высшая доблесть – все же солдатская. И коли ты стоящий генерал, про тебя, так и быть, скажут: „Это солдат!“ А если нестоящий, так в не дождешься это услышать».