Они возились, бегали, заводили игры, подражая делам и заботам взрослых. Они строили собственные маленькие очаги и учились разводить огонь. Они играли в охоту, похищая маленькие кусочки мяса из кладовой и готовя их. Когда, играя в «разговоры у очага», они изображали совокупляющихся взрослых, те только снисходительно улыбались. Для детей не было ни скрытых, ни запретных сторон жизни — иначе как им повзрослеть? Только одно жесточайше запрещалось — жестокость и злоба без нужды.
Живя бок о бок, они твердо усвоили: ничто так не нарушает спокойствия на стоянке, как взаимные обиды, особенно когда долгими холодными зимами люди безвыходно заперты в земляном доме. Что бы ни случалось, все обычаи, все правила клонились к одному — свести к минимуму взаимное озлобление. Допускались любые варианты поведения — лишь бы они не вели к ссорам и озлоблению, а, напротив, давали сильным чувствам безопасный выход. С детства воспитывалось учение жить своим умом, поощрялась терпимость, осмеивались ревность и зависть. Всякое соперничество (в том числе и споры, когда до них доходило дело) было подчинено определенному ритуалу, жестко контролировалось, удерживалось в определенных рамках. Дети быстро усваивали эти основополагающие правила. Кричать — можно, драться — нельзя.
Отыскав большой бурдюк для воды, Эйла еще раз улыбнулась спящим детям — вчера они засиделись допоздна. Ей радостно было опять видеть вокруг себя детей.
— Надо бы прихватить снега, — сказала она. — Воды осталось мало, а снег давно не шел, здесь поблизости чистого снега не отыскать.
— Не трать времени зря, — ответила Диги. — У нашего очага вода есть, и у Неззи тоже. На обратном пути возьмем. — Она накинула на себя теплый плащ и подождала, пока Эйла оденется. — У меня есть и сосуд с водой, и немного еды… Если ты не голодна, можно отправиться.
— С едой можно подождать, а вот горячего чаю я бы выпила, — ответила Эйла. Диги заражала ее своей жадностью к жизни. Они приступили к сборам, и делать это именно вместе с Диги было особенно приятно.
— Думаю, у Неззи осталось немного чая, и она не будет возражать, если мы выпьем чашечку.
— С утра она заваривает мяту… Я кое-что туда добавлю. Есть одна травка, которую я люблю пить с утра. Я, пожалуй, возьму еще мою пращу.
Неззи настояла, чтобы молодые женщины поели горячих поджаренных зерен, и дала им несколько кусков мяса со своей жаровни, оставшихся с вечера. Талут осведомился, каким путем они пойдут и где расположены капканы Диги. Когда они вышли из главного входа, солнце уже поднялось над клубящимися на горизонте облаками и начало свое шествие по синей небесной глади. Эйла заметила, что лошади находятся снаружи, хотя она их не отвязывала.
Диги показала Эйле, как быстрый поворот ступни превращает кожаную петлю, привязанную ивовыми ветками к продолговатой изогнутой раме, в крепление снегохода. Эйла быстро освоила это искусство и вскоре уже ловко перебиралась через снежные завалы вслед за Диги.
Джондалар смотрел им вслед из дверей пристройки для скота. Нахмурившись, он поглядел на небо и собрался было пойти вслед за ними, но потом передумал. Есть несколько облачков, но опасности ничто не предвещает. Почему он всегда так беспокоится об Эйле, стоит ей ненадолго уйти из лагеря? Это же смешно с его стороны — так бегать за ней. Она не одна, с ней Диги, и обе молодые женщины вполне в силах позаботиться о себе… даже если пойдет снег… или случится что-нибудь похуже. Они быстро заметили бы, что он последовал за ними, а им хочется побыть наедине. Он опустил полог и пошел обратно внутрь земляного дома. Но он никак не мог справиться с мучительным ощущением, что Эйла в опасности.
— Ой, гляди, Эйла! — воскликнула Диги, опустившись на колени и разглядывая замерзшую тушу какого-то покрытого белым мехом животного; с его шеи свисала петля. — Я расставила еще несколько капканов. Давай-ка осмотрим их.
Эйле хотелось задержаться, чтобы понять, как устроен капкан, но она послушно двинулась вслед за Диги.
— Что ты собираешься с ними делать? — спросила она, нагнав подругу.
— Смотря сколько будет добычи. Я хочу сделать опушку для парки Бранага, но я еще шью ему рубаху, красную — не такую яркую, как у тебя, двойную, с длинными рукавами, и я сначала попробую покрасить первую шкуру. Хорошо бы украсить ее мехом и клыками белой лисы. Как ты думаешь?
— Думаю, это будет прекрасно.
Они некоторое время молча скользили по снегу, а потом Эйла спросила:
— А как ты думаешь, что лучше подойдет для украшения белой рубахи?
— Смотря для какой. Ты хочешь покрасить ее в другой цвет — или чтобы оставалась белой?
— Думаю, пусть будет белой, хотя я не уверена.
— Мех белой лисы — это будет славно.
— Я думала об этом, но… Мне кажется, это будет не совсем хорошо, — сказала Эйла. На самом-то деле ее беспокоил вовсе не цвет. Она помнила, как выбрала белый цвет для Ранека во время церемонии ее приема в племя, и сейчас ей вовсе не хотелось вспоминать об этом.
Вторая ловушка тоже сработала, но оказалась пуста. Кожаная петля была прорвана, и из нее вел волчий след. В третью опять же попалась лиса, и она мгновенно замерзла в капкане, но тушку почти полностью съел какой-то другой зверь, и мех был испорчен. Эйла вновь заметила волчьи следы.
— Кажется, мы ловим лисиц для волков, — хмыкнула Диги.
— Похоже, что тут только один волк, Диги, — сказала Эйла. Диги начинала уже бояться, что не достанется хорошего меха, даже если в четвертую ловушку что-то попадется. Они торопились посмотреть, что там.
— Это должно быть здесь, у этих кустов, — сказала Диги, — но что-то я не вижу…
— Вот же она, Диги! — закричала Эйла, ускоряя шаг. — Судя по виду, добыча хорошая. А посмотри на этот хвост!
— Великолепно! — с облегчением вздохнула Диги. — Я так и рассчитывала — по меньшей мере две. — Она вынула тушу лисицы из петли, связала ее вместе с первой и повесила их на ветку ближайшего дерева. — Что-то я проголодалась. Почему бы нам не сделать здесь привал и не перекусить?
— Я-то давно хочу есть, хорошо, что и тебе это пришло в голову.
Они находились сейчас среди редких зарослей — скорее кустарника, чем деревьев, — в лощине, рассекавшей толстый слой слежавшегося леса. Вся маленькая долина, казалось, была проникнута на исходе этой суровой зимы чувством мучительного истощения, страшной усталости. Все здесь было черным, белым или сумрачно-серым — унылое место! На плотном слежавшемся снежном покрове, сквозь который кое-где пробивался чахлый подлесок, отпечатались многочисленные следы животных. Этот снег лежал здесь уже давно, он весь потемнел от времени. Ветки кустов были во многих местах сломаны — следы ветра, снега или хищных животных. Ивы и ольха клонились к земле, суровый климат превратил их в стелющийся низкий кустарник. Несколько тощих березок одиноко тянулись вверх, их голые ветви в один голос шелестели на ветру, словно моля о живительном прикосновении весны. Даже хвоя обесцветилась. Скрюченные сосенки с корой, подернутой серыми пятнами лишайника, увядали на глазах, высокие лиственницы потемнели и согнулись под снежной ношей.