— Почему? — спросил Боннет, и в его голосе прозвучало лишь легкое любопытство, и ничего больше. — Эта женщина не такая уж красавица, на мой взгляд. А вы — человек образованный; неужели вы готовы подвергнуть риску мой корабль, мою прибыль, моих людей… ради чего? Просто ради теплого тела?
— Нет никакого риска. — Роджер произнес это хрипло, с трудом, потому что у него сжалось горло. И мысленно он повторял, невольно стискивая кулаки: «Явись мне, Дану… Явись мне и дай мне шанс, и поддержи меня…» — У этого ребенка не оспа… просто совершенно безопасная сыпь.
— Уж вы меня простите, Маккензи, что я осмеливаюсь противопоставлять вашему мнению свое невежество, но на этом корабле я капитан, — голос капитана все еще звучал мягко, но в нем уже отчетливо слышалась ядовитая угроза.
— Но помилуйте, это ведь просто ребенок!
— Вот именно… и потому он ничего не стоит.
— Возможно, для вас и не стоит.
Последовало недолгое молчание, нарушаемое лишь отдаленными вздохами китов, доносившимися из белой пустоты.
— А что представляет ценность для вас? — в вопросе прозвучала неумолимая злоба. — И почему?
«Просто ради теплого тела…» Да, именно поэтому. Просто из гуманности, из-за воспоминаний о нежности, ради чувства жизни, упорствующей перед лицом смерти…
— Это жалость, — сказал Роджер. — Она бедная женщина; ей некому помочь.
Роскошный аромат дорогого табака донесся до него — опьяняющий, чарующий… Роджер вдохнул его, черпая в чудесном запахе силу.
Боннет шевельнулся, и Роджер тоже шевельнулся, готовясь к нападению. Но удара не последовало; тень капитана сунула руку в карман, а потом эта призрачная рука протянулась к Роджеру, и в рассеянном свете ближайшего фонаря Роджер заметил, как что-то блеснуло в ладони Боннета… монеты и нечто похожее на рубин, и, возможно, еще какие-то драгоценные камни… Потом капитан выбрал из всего этого серебряный шиллинг, а остальное снова опустил в карман.
— Ах, жалость! — сказал он. — А вот скажите-ка мне, Маккензи, вы человек азартный?
Он показал Роджеру шиллинг, зажатый в двух пальцах, а потом выронил монетку. Роджер чисто рефлекторно поймал ее.
— Сыграем на младенца, а? — предложил Боннет, и в его голосе снова зазвучала беспечная небрежность. — Джентльменское соглашение, назовем это так. Орел — жизнь, решка — смерть.
Монета лежала в ладони Роджера, теплая и увесистая, и казалась чем-то чужеродным этому миру всепроникающей стужи. Рука Роджера вспотела, но ум оставался холодным и ясным, сосредоточенным на поиске наилучшего решения.
Орел — жизнь, решка — смерть… Роджер мысленно повторил эту фразу, спокойно, не обращая внимания на ледяную волну, поднимавшуюся в глубине его сердца. Он прикинул, далеко ли от него находятся горло и промежность капитана… схватить, ударить… поручень не больше чем в футе от них, а за ним — клубящаяся пустота, в которой скрываются киты…
Роджер не испытывал ни малейшего страха. Он наблюдал за вращением монеты в воздухе так, словно ее подбросила не его собственная, а чья-то чужая рука… потом шиллинг со звоном упал на палубу. Мускулы Роджера медленно напряглись…
— Похоже, Дану нынче ночью на вашей стороне, Маккензи, — мягкий ирландский голос Боннета донесся до Роджера словно из неимоверной дали, когда капитан наклонился и поднял монетку.
Роджер едва лишь начал осознавать, что произошло, когда капитан резко схватил его за плечо, вернув с небес на палубу.
— Давайте-ка немножко пройдемся и поболтаем, Маккензи.
Что-то случилось с коленями Роджера; он как будто шел по болоту, и каждый шаг давался ему с трудом, — но все же он сумел держаться достаточно прямо, идя рядом с тенью капитана Вокруг было тихо, не слышалось ни единого человеческого голоса, а палуба, казалось, вытянулась на целую милю вдаль; но море вокруг продолжало жить, дышать…Роджер чувствовал, как его собственные легкие вздымаются и опадают в такт качаниям корабля, но при этом тело как бы оторвалось от материального мира, да к тому же его отдельные части утратили связь между собой… Под ногами Роджера могла быть палуба, или вода, или просто воздух… он все равно не заметил бы разницы.
Роджеру понадобилось довольно много времени, чтобы сосредоточиться наконец на том, что говорил Боннет, — и тогда он со смутным удивлением понял, что капитан рассказывает ему историю собственной жизни — рассказывает тихо, спокойно, просто перечисляя факты.
В детстве он жил в Слиго, и очень рано осиротел, однако быстро научился сам о себе заботиться и добывать пропитание, — так говорил капитан; для начала он нанялся юнгой на торговый корабль. Но однажды зимой, когда большинство судов стояли в гавани, он нашел себе работу на берегу, в Инвернессе, нанявшись копать яму под фундамент огромного дома, который строился неподалеку от города.
— Мне было всего семнадцать, — пояснил Боннет. — Я был самым молодым среди рабочих. И я совсем не понимаю, почему они так ненавидели меня. Может, им не нравились мой манеры, я вообще-то был довольно грубым парнем… а может, они завидовали моему росту и силе; там в основном собрались неудачники, дохлятики. А может, им не нравилось то, что мне всегда улыбались девушки. А может, я просто был чужаком для них. Ну, как бы то ни было, я хорошо понимал, что меня не слишком любят… вот только я не догадывался, насколько сильно они меня не любят, до того самого дня, когда котлован был выкопан и можно было начинать закладывать фундамент.
Боннет умолк, чтобы сделать очередную затяжку, поскольку его сигара собралась погаснуть. Выпустив из угла рта большой клуб дыма, он секунду-другую наблюдал, как тот смешивается с белой пеленой тумана.
— Да, котлован был готов, — продолжил он наконец, зажав сигару в зубах. — Начали возводить стены; и огромный блок углового камня был уже приготовлен. Я пошел поужинать, а потом направился назад, к строительной площадке, я там и ночевал. И вдруг, к моему удивлению, мне навстречу вышли двое парней из тех, с которыми вместе я работал. У них была с собой бутылочка; они усадили меня на стену и заставили пить с ними. Мне бы следовало сообразить, что дело нечисто, потому что они никогда не были особо дружески настроены ко мне. Но я пил и пил, и через некоторое время был уже по-настоящему пьян, потому что не привык к крепким напиткам — у меня на них просто денег не было. Так что к наступлению темноты я уже едва соображал, и мне даже в голову не пришло вырваться, когда они схватили меня под руки и потащили вниз, в котлован. А там они, недолго думая, перекинули меня через едва начатый участок стены — и я вдруг понял, что лежу в мокрой грязи, в яме, которую сам же и помогал копать. Они все там собрались, все рабочие. И там сидел на земле еще кто-то; у одного из рабочих был фонарь, и когда он поднял его, я рассмотрел, что этот чужак — Дафт Джой. Дафт Джой был нищим, он жил под мостом… у него совсем не осталось зубов, и он питался тухлой рыбой да всякой дрянью, что вылавливал из реки, и воняло от него похуже, чем от корабля работорговцев. Я был настолько не в себе от виски и падения, что лежал, как упал, и едва слышал, о чем они говорили… или, скорее, спорили, потому что главарь этой банды злился из-за того, что те двое приволокли меня. Совсем рехнулись, говорил он, совсем озверели, человека не жалеете, ну, и так далее. Но те, которые меня притащили, говорили — нет, пусть то он будет. Нищего могут хватиться, так они говорили. Кто-то засмеялся и сказал — ай, хозяин только порадуется, что не надо платить этому типу за последнюю неделю, и вот тогда-то я начал понимать, что они собираются убить меня. Они уже об этом поговаривали, во время работы над котлованом. Жертва, так я от них слышал, жертва должна быть заложена в фундамент, а иначе земля задрожит и стены рухнут. Но я их тогда не слушал — да если бы и слушал, все равно подумал бы, что они самое большее отрубят голову петуху и похоронят его под стеной, как это везде делают.