* * *
У Изабель не осталось одежды. Два объемистых синих чемодана обмякли и опустели. В чемодане побольше лежали только украшенный камнями старомодный крест, который она стащила из квартиры дяди Донашиану, портсигар с монограммой и мохнатая игрушечная капибара, которую она очень любила в детстве. Она называла ее Азорой и часто прижимала к своей груди, когда ложилась спать. Теперь игрушка выцвела и заскорузла от вездесущей кремниевой пыли, непрерывно висевшей над прииском. Неношеные платья, блузки и облегающие джинсы она продала маникюршам, чтобы было на что купить рис, черные бобы и фаринью. В ее глазах Тристан стал машиной из мышц, которую она должна кормить, чтобы не остановилось их движение по дороге жизни.
К тому времени, когда продавать стало нечего, Изабель уже довольно близко сошлась с маникюршами, и те научили, как нужно зарабатывать деньги. Это оказалось на удивление просто – надо только научиться задвигать частицу самой себя подальше, на самую дальнюю полку сознания. Мелкая мужская драма подъема и падения казалась ей очень трогательной, хотя мужчины способны и убить тебя голыми руками, если ими завладеет злоба. Однако именно в ее женской власти усмирить их ярость, в ее власти принять в свое лоно все, что они могут предложить.
Когда Тристан пришел домой и обнаружил на столе не просто рис да бобы, а ветчину и шкворчащую на сковородке сочную пресноводную рыбину, когда на десерт ему подали ананас и питангу, он долго смотрел на Изабель – белки его глаз порозовели от карьерной пыли, как у того рыжего человека, – но так и не спросил, на какую золотую жилу она напала. Ей было противно его немое одобрение блуда, и одновременно она любила его еще больше за реализм и такт стоика. Романтизм сводит людей друг с другом, но только реализм помогает им жить вместе. Тристан бросил мешок с породой на земляной пол и не стал его обрабатывать. Он сидел за необычно богатым столом со сдержанным величием короля, который знает, что у него фальшивый скипетр, а потом весь вечер ходил вокруг нее с какой-то деликатной нежностью, будто плоть ее превратилась в хрупкое стекло. Засыпая рядом с ним на матраце, набитом рисовой соломой, Изабель чувствовала, что Тристан касается ее спины и плеч так осторожно, словно она девственница.
Он стал ласковым импотентом. Изабель часто ощущала, как он рассматривает ее ночью при свете свечи, слышала медленные тягучие нотки в его голосе, когда он рассказывал о новостях прошедшего дня. Теперь ей чудилось, что их комнату населяет множество людей. А может, ее память оказалась переполненной образами других мужчин – их вскриками и ласками, их телами самых разных цветов, мышцами, волосами, запахами и оргазмами, затихавшими в ней? Не объясняя, откуда у нее деньги, она купила длинное цинковое корыто, и Тристан вечером натаскивал воды из ручейка, а Изабель разогревала ее на керосинке и, опустившись в длинное корыто, наполненное горячей водой, лежала в нем, пока вода не остывала. Вид ее собственного тела, казавшегося под водой оловянным, и легкое колыхание лобковых волосков умиротворяли ее память. Затем муж ее, серый от каменной пыли, снова подогревал воду в корыте, вылив туда ведро кипятка, и отмывал свою кожу до сверкающей черноты в испачканной Изабель воде. Постепенно это омовение стало для них ритуалом. Очистившись, они ложились в постель и, устало засыпая, слабо ласкали друг друга, и жесты их напоминали прощание тонущих в океане людей.
Изабель прежде ухитрялась не забеременеть даже в те дни, когда они непрерывно и яростно занимались любовью. Однако на второй год жизни на Серра-ду-Бурако она понесла, и казалось, будто вся хижина трепещет перед столь чудесным проявлением сил природы. Ее тошнило по утрам несколько недель кряду, потом она стала грузной и неповоротливой, живот ее распух, кожа на нем натянулась, как на барабане, и у Тристана голова шла кругом при виде этого неумолимого раздвоения ее существа. Изабель родила (околоплодные воды сошли в полночь, а первый крик ребенка раздался в тот час, когда предрассветные сумерки выхватили из мрака очертания предметов в хижине) мальчика с маленькими синими сморщенными ладошками, похожими на только что раскрывшиеся цветы, а его половые органы напоминали нераспустившийся бутончик. Изабель робко предложила назвать мальчика Саломаном в честь своего отца, однако Тристан, пробудившийся от своей одержимости золотом, заявил, страстно жестикулируя, что отец ее стал ему смертным врагом. Поскольку у самого Тристана отца не было, он согласился с женой, когда она предложила назвать мальчика Азором в честь любимой плюшевой игрушки.
– Наш младенец, кажется, очень бледнокож, – заметил он однажды.
– Все младенцы рождаются такими, – сказала она. – Акушерка говорит, что меланин содержится у них в маленьком пузырьке у основания позвоночника, и позже он распространяется по всей коже.
Однако шли дни, младенец прибавил в весе, питаясь материнским молоком, его ручки-ножки окрепли, а кожа так и не потемнела. Тристан держал на руках этот комочек плоти, смотрел на него – Азор гукал и протягивал пухленькие, похожие на звездочки растопыренные ладошки к знакомому черному лицу, – и пытался разглядеть в младенце хотя бы тень Африки, хотя бы капельку черной негритянской крови. И ничего не находил. Изабель показывала ему на приплюснутый носик, маленькие круглые ушки, прямоугольный и насупленный лобик и заявляла, что узнает в нем Тристана. Второй ребенок, девочка, родившаяся через четырнадцать месяцев после появления на свет Азора, была потемнее, однако кожа ее, как показалось Тристану, была по-индейски красной. Волосы у девочки, правда, были черные, но совершенно прямые. Тристан не возражал, когда Изабель назвала девочку Корделией – в честь своей матери, которую она едва помнила. То обстоятельство, что оба младенца Изабель выжили, как бы возносило ее над собственной матерью, которая умерла при вторых родах.
Новые обитатели хижины наполняли дом невинной возней и энергией. Они что-то канючили, кричали и бегали; их мучали колики и рвота, они хотели есть и какать, и у взрослых не оставалось времени на раздумье о том, по какому пути повела их судьба. Теперь природа объяснила им, зачем они сошлись. Кооператив маникюрщиц нашел для Изабель старушку, беззубую индианку тупи, отставшую от своего племени, чтобы она ухаживала за детьми, пока Изабель работает. Это существо, появлявшееся в полдень и исчезавшее вечером неизвестно куда, звали Купехаки.
Удары кирок, стук молотков при сборке лесов и опалубки; обрывки разговоров и песен, топот работников, гуськом шагающих по наклонным уступам к промывочным желобам и кучам пустой породы, громоздящимся на склонах Серра-ду-Бурако, второй горой, редкие всплески брани, когда где-нибудь вспыхивала драка или по террасам прокатывалась лавина, непрекращающийся гул прииска стал для Тристана родным. Когда он находился вне этого перевернутого человеческого улья, даже рядом с Изабель и детьми, он чувствовал себя опустошенным, ущербным и виноватым, как будто изменял своей настоящей супруге, золотоносной жиле. Но стоило ему вернуться в карьер, как его тут же наполняло ощущение того, что он обрел свою подлинную плоть. И это чувство не покидало его, пока он находился в своей шахте – аккуратной глубокой квадратной яме, которую он сам киркой и лопатой пробил в теле горы.