Кто знает, на что способно живое существо?
Там, где было много голосов, много стремлений, теперь осталось только одно.
Логос посеял его, и ныне Логос созрел в нем. «Скоро, отец. Скоро я увижу тебя».
Отвернувшись от Эсменет, Воин-Пророк вытянул светящиеся ладони, и по собранию прошел шепот. Келлхус уже разослал гонцов, приглашая Великие и Меньшие Имена на последний совет, созванный на склонах над многолюдным лагерем. Как он и ожидал, на призыв откликнулась не только знать. Добрая половина Священного воинства столпилась на косогоре перед ним. Они заняли весь холм и устроились, как вороны, на разрушенных гробницах поблизости, чтобы все увидеть.
Келлхус стоял на середине склона, так что для всех, кто расположился выше, Шайме светился ореолом вокруг его головы. Предводители Священного воинства заняли продолговатую площадку прямо перед ним, усевшись на траву. Взгляды их были одновременно жадными и невинными: они горели от возбуждения, но понимали, в какой котел им предстоит погрузиться. Справа, на южном берегу людского моря, стояли наскенти. Они изо всех сил делали вид, будто они единственные знают, что сейчас будет. Элеазар, Ийок и еще несколько Багряных Шпилей сгрудились на противоположном краю с бесстрастными и настороженными лицами. Келлхус увидел, как Элеазар наклонился к слепому Ийоку. Взгляд великого магистра на мгновение метнулся к Ахкеймиону — тот, как обычно, стоял слева от Келлхуса.
— Я повернулся, — вскричал Келлхус, — и узрел в твоих тысячах, Священное воинство, великое племя Истины! Но я вижу еще тысячи тысяч, они стоят сверкающими рядами, они заполнили равнину и дальние склоны… Я вижу среди нас души погибших воинов. Они с гордостью глядят на тех, кто оправдает их великую жертву!
Такое не забывается. Они заплатили за это мгновение страхом и кровью.
— Они требуют возвратить дом брата моего.
Он прекрасно помнил, как три года назад выступил из тени Красных ворот Ишуали. От его ног веером расходились бесчисленные тропы, ведущие к бесчисленным исходам. С каждым шагом он уничтожал альтернативы, разрушал один вариант будущего за другим, шел по линии слишком тонкой, чтобы отметить ее на карте. Он так долго верил, что эта линия, эта тропа, принадлежит ему, хотя каждый его шаг был результатом чудовищного выбора, за который отвечал только он. Шаг за шагом, уничтожая возможность за возможностью, сражаясь до тех пор, пока не наступил сегодняшний миг…
Но те возможности, как он теперь знал, умерли задолго до него. Его путь был предопределен. На каждом повороте вероятности складывались, возможности усреднялись, развилки определялись заранее… Даже здесь, перед Шайме, он выполнял лишь одну свою задачу в клубке божественных расчетов. Даже здесь каждое его решение, каждое его действие подтверждало мрачный смысл Тысячекратной Мысли.
«Тридцать лет…»
Мягкая усмешка.
— Я вспомнил наш первый совет, — сказал он. — Так давно, в Андиаминских Высотах… — Все заулыбались в ответ на его печальную улыбку. — Помнится мне, тогда мы были пожирнее.
Смех, одновременно громогласный и интимный, словно их здесь всего десяток, а не тысячи, и они слушают старые шуточки любимого дядюшки. Он был их осью, они — его колесами.
— Пройас! — позвал он, усмехаясь, как отец радуется причудам любимого сына. — Я помню, как ты хотел выиграть противостояние с Икуреем Конфасом. Ты горевал, что тебе вечно приходится жертвовать принципами ради согласия, правилами ради политики. Ибо всю свою жизнь ты искал чистоты, чей отблеск видел, но никак не мог поймать. Всю жизнь ты жаждал сильного Бога, а не того, который затаился в скрипториях, неслышно нашептывая что-то безумцам.
«А теперь ты цепляешься за старые обычаи и оплакиваешь тяготы новизны…»
Келлхус посмотрел на графа Агансанорского. Тот сидел, словно юноша, охватив колени здоровенными руками.
— Готьелк, ты хотел всего лишь умереть прощенным. Вода твоей жизни высыхала, и ты везде чувствовал соленый привкус своих грехов. Каких только грехов не найдет у себя потомственный воин? И ты решил, что их груз слишком велик. Что лишь кровью можно хотя бы отчасти искупить свои деяния.
«Теперь же ты думаешь, что весы судьбы в моих руках, и осмеливаешься мечтать о тихой смерти…»
— А ты, Готиан, милый Готиан, хотел лишь одного: чтобы тебе сказали, что делать. Не для того, чтобы преклоняться пред кем-то, а чтобы исправить свою жизнь согласно Божьей воле. Несмотря на силу и влияние, тебя всегда терзало твое невежество. Ты не мог, подобно многим, притвориться всезнающим и успокоиться.
«И я стал твоим законом и откровением, уверенностью, которую ты искал».
Этот ритуал стал привычным. Келлхус открывал истину нескольким из них, заставляя всех остальных почувствовать: о них знают, за ними следят.
— Каждый из вас, — продолжал он, обводя взглядом собрание, — имел свои причины присоединиться к Священному воинству. Кто-то пришел ради победы, другие — чтобы искупить грехи, третьи — ради славы, четвертые — для мести… Но может ли кто-то из вас казать, что пришел ради Шайме?
Несколько мгновений он не слышал ничего, кроме стука их сердец. Словно десять тысяч барабанов.
— Ни единого?
То, что он сделал, было совершенно. Старик из Гима не ошибся. Флот Завета мог объявиться здесь в любой день, и адепты Гнозиса так легко эту войну не отдадут. Нужно закончить до их появления. Все должно стать неотвратимым. Если они не примут участия в деле, они не смогут решительно выдвигать свои требования. «Твой отец просил меня сказать тебе, — сказал тогда слепой отшельник, — что в Киудее есть только одно дерево…»
Вопрос в том, сумеют ли Люди Бивня победить без него.
— Никто! — вскричал он, словно выстрелил из арбалета. — Никто из вас не пришел ради самого Шайме, ибо вы люди, а сердца людей не просты. — Он переводил взгляд с одного лица на другое, призывая их узреть очевидное. — Наши страсти — трясина, и поскольку нам не хватает слов, чтобы назвать их, мы делаем вид, будто наши слова и есть истинные страсти. Мы меряем все нашими жалкими схемами. Мы проклинаем сложное и приветствуем подделку. Чего человек не отдал бы за простую душу, чтобы любить без обвинений, действовать без промедления, вести без сомнений?
Он увидел, как искра понимания сверкнула в тысячах глаз.
— Но такой души нет.
Говорить — как дергать за струны лютню чужой души. Говорить выразительно, с точными интонациями — играть сразу на всех струнах. Он давно научился говорить, не останавливаясь на значении слов, пробуждая страсти одним только голосом.
— Воистину, тут мы сталкиваемся с противоречием. Мы считаем это наказанием, препятствием, врагом, которого надо одолеть, а на самом деле это квинтэссенция наших душ. Подумайте о своей жизни. Хоть одно ваше побуждение было чистым? Когда-нибудь? Или это еще одна ложь, успокаивающая ваше ненасытное тщеславие? Подумайте! Есть ли хоть что-то, что вы сделали из любви к Богу?