Это не имя сына Келлхуса, рожденного Серве, но имя его отца — человека, призвавшего Келлхуса к Трем Морям… Призванный!
Ахкеймион погрузил перо в чернильницу. Руки его были легки, как у призрака. Медленно, словно его подталкивало зарождающееся плохое предчувствие, он написал вверху слева: «ЭСМЕНЕТ».
Как ее имя могло стать его молитвой? Как она попала в гущу чудовищных событий?
Где же его собственное имя?
Он смотрел на законченную схему, позабыв о времени. Священное воинство уже просыпалось. Крики и топот копыт долетали в палатку и проходили сквозь Ахкеймиона. Он стал духом, который лишь смотрит, но не задумывается о том, что видит, словно в этих письменах заключена тайна…
Люди. Школы. Города. Народы.
Пророки. Любовники.
Этим живым понятиям не хватало структуры. Всеохватной идеи, способной придать им смысл. Только люди и их противоречивые заблуждения… Мир был мертв.
Урок Ксинема.
Сам не зная почему, Ахкеймион стал соединять все начертанные имена со словом «ШАЙМЕ» внизу в центре. Одного за другим он привязывал их к городу, готовому пожрать столько людей, невинных и виновных. Кровожадный город.
Ее имя он привязал последним, поскольку знал: ей Шайме нужен больше, чем остальным, за исключением, возможно, его самого. Под законченной черной чертой он провел еще одну. И еще. И еще. И еще. Он вел перо быстрее и быстрее. Пока в безумии не исчёркал весь пергамент. Рана за раной, рана за раной…
Он верил, что перо стало ножом.
А пергамент — татуированной кожей.
Если война не убивает в нас женщин, она убивает мужчин.
Триамис I. Дневники и диалоги
Подобно многим, отправившимся в нелегкое путешествие, я покинул страну мудрых и вернулся в страну дураков. Невежество, как и время, необратимо.
Сокве. Десять лет в Зеуме
Весна, 4112 год Бивня, Шайме
Тихий свет искрился в каплях росы. Темные холсты исходили паром. Тени осадных орудий медленно укорачивались. Серые оттенки предрассветных сумерек сменялись яркими цветами дня. Море вдали отливало золотом.
Настало утро. Мир начал свое поклонение солнцу.
Рабы раздували костры, подкармливая угли сухой травой. Люди просыпались, присаживались в тени, смотрели на курящийся дым, не веря глазам своим…
Вдалеке пропел первый рог.
Наступил день. Шайме ждал, чернея на фоне утреннего неба.
— Твой отец, — сказал старик в Гиме, — велел передать тебе…
Киудея вставала над долиной, как разрушенный курган. Фундаменты домов терялись в траве. Изъеденные погодой камни возвышались на вершинах холмов. Тут и там из дерна торчали покосившиеся колонны, словно город поглотили валы земляного моря.
Воин-Пророк шел среди разрухи, и с каждым новым подъемом перед ним разворачивалось будущее. Его душа блуждала во мраке вероятностей по воле ассоциаций и выводов. Мысли разветвлялись ветка за веткой, пока не заполнили весь окружающий мир и не пробились за его пределы, в иссохшую почву былого, за вечно убегающий горизонт будущего.
Горели города. Целые народы срывались с насиженных мест. Смерч шел по земле…
«В Киудее есть только одно дерево…»
Вокруг лежали мертвые камни, но Келлхус видел то, что было прежде: пышные процессии, людные улицы, могучие храмы. В дни, когда провинции к югу от реки Семпис были населены, Киудея считалась таким же великим городом, как Шайме. Теперь она опустела и онемела, превратилась в пастбище — в непогоду пастухи укрывали здесь свои стада.
Некогда тут жила слава. Теперь не осталось ничего. Опрокинутые камни и трава под ветром…
И ответы.
— Только одно дерево, — говорил старик не своим голосом, — и я обитаю под ним.
Келлхус ударил его мечом и рассек до самого сердца.
Его использовали, его обманули — всегда, с самого начала… Так утверждал скюльвенд.
— Но я не то, что другие! — протестовал Ахкеймион. — Клянусь моим сердцем, я не верю!
Скюльвенд пожал своими могучими плечами в шрамах.
— Он понимал это, признавал твою важность. Делал ее основой для еще большей преданности. Правда — как нож, и все мы изранены!
— Что ты говоришь?
Пергамент в его руке истекал чернилами, пока Ахкеймион шел по лагерю. Он протискивался сквозь толпы вооруженных и вооружающихся айнрити. Не обращая внимания на тех, кто кланялся ему и называл его «святым наставником», он миновал конрийскую часть лагеря и оказался в тидонской, более неряшливой. Там Ахкеймион увидел пожилого мейгеришского рыцаря с длинной седой бородой, стоявшего на коленях перед потухшим костром.
— Возьми руку мою, — читал старик нараспев, — и преклони колена пред…
Рыцарь неожиданно открыл глаза и сердито взглянул на Ахкеймиона, стирая слезы. Слова следующего стиха — «тем, кто легко поднимет» — повисли в воздухе, непроизнесенные. Затем рыцарь обернулся, подобрал оружие и снаряжение. Вдали пропели рога.
«Возьми руку мою» — один из сотни гимнов в честь Воина-Пророка. Ахкеймион знал их наизусть.
Он посмотрел в проход между палатками. Там опустились на колени другие люди, кто поодиночке, кто вместе по двое-трое. Ахкеймион обернулся и увидел Судью, увещевавшего несколько десятков кающихся. Куда ни глянь, повсюду глаза встречали Кругораспятие — на чехлах щитов, на одежде и на знаменах. Весь мир поклонялся ему.
Как такое могло случиться?
То, что Келлхус говорил в Яблоневом саду, было правдой: преклонить колена пред Богом — значит высоко подняться среди павших. Слуги отсутствующего царя строго охраняли его место. «Все, что я делаю, — говорили благочестивые, — я делаю для Него». Они повторяли слова писания столь древнего, что его метафоры подошли бы для истолкования любой ненависти, любой цели. Словно все, что лежит за пределами тусклого и грязного круга этой жизни, — не более чем оболочка, скрытая за горизонтом. Стоит только протянуть руку и достать оружие…
Коленопреклонение! Что это, если не возмутительная ненасытность? Не стоит жалеть сладостей, когда скоро подадут мясо! На столе будет лежать весь мир, его чары станут музыкой, его капризы станут угощениями для благочестивых. Все для них.
А остальные? Им остается только молиться.
— О чем ты говоришь? — кричал Ахкеймион скюльвенду.
— Я говорю, что даже ты, гордо отвергающий все, даже ты — его раб. Он сидит у источника твоих мыслей и наливает их в свою чашу, как воду.
— Но моя душа принадлежит мне!
Мрачный, гортанный, язвительный смех. Словно все страдальцы, в конце концов, всего лишь глупцы.