— И ты, старый наставник, — сипло произнес молодой человек. — Сможешь ли ты найти в своем сердце прощение?
Хотя Ахкеймион отчетливо-слышал эти слова, они доносились до него словно откуда-то издалека. Нет, понял он. Он не сможет простить — и не потому, что сердце его ожесточилось, а потому, что все это стерлось, изгладилось из памяти. Он видел мальчика, которого когда-то любил, — но в то же время он видел и чужака, незнакомца, мужчину, идущего ненадежными, сомнительными путями.
Истинно верующего.
Слепого фанатика.
Как ему только могло прийти в голову, будто эти люди — его братья?
Изо всех сил сохраняя каменное выражение лица, Ахкеймион сказал:
— Я более не наставник.
Пройас крепко зажмурился. Когда же он открыл глаза, его взгляд сделался непроницаемым. Какие бы невзгоды ни перенесло Священное воинство, Пройас Судия выжил.
— Где они? — спросил Ахкеймион.
Теперь круги были очерчены куда четче. Если не считать Ксинема, его сердце принадлежало лишь Эсменет и Келлхусу. В целом мире лишь они имели значение.
Пройас явственно напрягся, отодвинулся от Ксинема.
— Тебе что, никто не сказал?
— Нам вообще никто ничего не говорил, — пояснил Ксинем. — Они боялись, что мы можем оказаться шпионами.
У Ахкеймиона перехватило дыхание.
— Эсменет?! — еле выдохнул он.
— Нет… Эсменет в безопасности.
Пройас провел рукой по стриженым волосам; вид у него был встревоженный и зловещий.
Где-то зашипел фитиль оплывшей свечи.
— А Келлхус? — спросил Ксинем. — С ним что?
— Вы должны понять. Много, очень много всего произошло. Ксинем принялся шарить в воздухе рукой, словно ему нужно было прикоснуться к собеседнику.
— Что ты такое говоришь, Пройас?
— Я говорю, что Келлхус мертв.
Во всем Карасканде лишь огромный базар нес память о Степи, и даже это была всего лишь тень памяти — ровная поверхность каменной кладки, открытое пространство, окруженное фасадами с темными окнами. Между камнями брусчатки не росло травы.
«Свазонд, — сказал он тогда. — Человек, которого ты убила, ушел из мира, Серве. Он существует лишь здесь, в шраме на твоей руке. Это — знак его отсутствия, всех путей, которыми не пройдет его душа, всех действий, которые он не совершит. Знак тяжести, которую ты отныне несешь». А она ответила: «Я не понимаю…» До чего же милая глупышка. Такая невинная… Найюр лежал рядом с животом дохлой лошади, окруженный мертвыми кианцами — жертвами разграбления города, произошедшего три недели назад.
— Я понесу тебя, — сказал он темноте.
Кажется, он никогда еще не произносил более сильной клятвы.
— У тебя не будет недостатка ни в чем, пока спина моя крепка.
Традиционные слова, которые произносит жених, когда во время свадьбы памятливец, заплетает ему волосы. Он поднес нож к горлу.
Привязанный к кругу, подвешенный на суку темного дерева.
Привязанный к Серве.
Холодной и безжизненной.
Серве.
Муха проползла по ее груди, остановилась перед ноздрей, из которой не вырывалось дыхания. Он подул, поток воздуха коснулся мертвой кожи, и муха улетела. «Должен сохранить ее чистой».
Ее глаза полуприкрыты и сухи, словно папирус.
«Серве! Дыши, девочка, дыши! Я приказываю!
Я пойду впереди тебя. Я пойду впереди».
Привязанный к Серве, кожа к коже.
«Что я… Что? Что?» Судорога.
«Нет… Нет! Я должен сосредоточиться. Я должен оценить…» Немигающие глаза, глядящие на звезды.
«Нет никаких обстоятельств за пределами… никаких обстоятельств за пределами…» Логос.
«Я — один из Подготовленных!»
Он чувствовал ее, от голеней до щеки, холодную, излучающую холод, проникающий до самых костей.
«Дыши! Дыши!»
Сухая… И такая неподвижная! Такая невероятно неподвижная!
«Отец, пожалуйста! Пожалуйста, сделай так, чтобы она дышала!
Я… Я не могу идти дальше».
Лицо такое темное, крапчатое, как будто извлеченное из моря.Неужели она и вправду когда-то улыбалась?
«Сосредоточься! Что происходит?
Все в беспорядке. И они убили ее. Убили мою жену.
Я отдал ее им». «Что ты говоришь?»
«Я отдал ее им».
«Почему? Почему ты это сделал?»
«Ради тебя…
Ради них».
Что-то капало вокруг, и он провалился в сон; холодная вода омыла кожу, покрытую синяками и ранами.
Потом пришли сны. Темные туннели, безрадостная земля.
Горный хребет, изогнувшийся на фоне ночного неба, словно бедро спящей женщины.
А на нем — два силуэта, темные по сравнению с невероятно яркими звездами.
Силуэт сидящего человека: плечи сгорблены, словно у обезьяны, ноги скрещены, словно у жреца.
И дерево, чьи ветви качаются из стороны в сторону, пронзая чашу неба.
И звезды, вращающиеся вокруг Небесного Гвоздя, словно тучи, несущиеся по зимнему небу.
И Келлхус смотрел на эту фигуру, смотрел на дерево, но не мог пошевелиться. Небесный свод кружился, как будто ночь проходила за ночью, минуя день.
И фигура, обрамленная вращающимися небесами, заговорила — миллион глоток в его глотке, миллион ртов в его рту…
ЧТО ТЫ ВИДИШЬ?
Человек встал, сложив руки, словно монах, согнув ноги, словно медведь.
СКАЖИ МНЕ…
Весь мир взвыл от ужаса. Воин-Пророк очнулся; там, где к нему прикасалась щека мертвой женщины, кожа горела…
Новые судороги.
«Отец! Что со мной происходит?»
Один приступ боли за другим. Они срывали с него лицо, превращали его в лицо чужака. «Ты плачешь».
Заудуньяни на холме Быка узнали в нем друга Воина-Пророка, и Ахкеймион очутился в великолепной гостиной, щурясь от блеска пластин из слоновой кости, врезанных в отполированный черный мрамор. Несколько время спустя появился айнонский дворянин по имени Гайямакри — как сказали, он был одним из наскенти, — и повел его по темным коридорам. Когда Ахкеймион спросил его насчет воинов в белых одеждах, расставленных по всему дворцу, этот человек принялся жаловаться на смуту и злые происки ортодоксов. Но Ахкеймион не слышал ничего, кроме бешеного стука собственного сердца…
Наконец они остановились перед роскошной двустворчатой дверью — древесина орехового дерева и накладные украшения из бронзы, — и Ахкеймион поймал себя на том, что придумывает шутки, которые помогут насмешить ее…