— Не понимаю вас…
Он улыбнулся — именно этого признания он и добивался.
— Иногда для понимания требуется невежество.
— Я все равно не понимаю.
— Наши жизни в определенном смысле — рассказ наподобие «Винни Пуха» или «Красной Шапочки». Их можно понять и принять лишь с такой точки зрения, откуда многое не видно и неизвестно.
— И что вы этим хотите сказать?
— Что все видимое вами — нереально.
Ну, бля. Вот тогда меня пробило на страх — будто дно из-под ног ушло. Я перехватил самокрутку большим и указательным пальцами, всосал дым. И в то же самое время я сидел в кресле перед профессором Баарсом и глядел на него будто на диковинного зверя.
— А вы знаете точку, с какой виден ваш правдивый мир?
Как подозрительно он кивнул, настороженно, что ли. До сих пор он меня воспринимал просто как неглупого, забавного партнера для пикировки — любимого профессорского занятия. До сих пор он не видел во мне угрозы.
— Именно! Истинную систему отсчета, в которой мир предстает настоящим. Мы называем настоящий мир «скрытым».
Угу — и тон другой, и прищурился.
— Значит, по вашим словам, вы — просто обыкновенный верующий, по-своему увидевший Бога?
— Да! Именно!
Баарс расхохотался. Очень натурально. Но все-таки фальшиво, фальшиво насквозь.
— Но вы же не зовете себя ни христианами, ни буддистами. Так в чем же отличие?
— В том, что истинная система отсчета есть! Она существует — я был в ней, я смотрел, я увидел! Я пересек Лакуну, я увидел этот мир, я ступал по нему. Я знаю!
Напугал я его. А может, попросту достал приставучестью и хамством — я это умею. Здесь, в Усадьбе, он бог и царь — и тут заявляюсь я: острю, нарываюсь, расспрашиваю.
А хуже всего — напоминаю. Ведь его царство совсем маленькое. А он сам — такой же унылый, беспомощный тип, как и большинство из нас.
Я выпрямился, моргая, купаясь в кайфе, а перед глазами встала комната Агаты, аппарат жужжит, и зал перед комнатой, и мы с Баарсом идем по нему.
— Представьте себе общество, живущее лишь для себя, не имеющее ни признаваемого всеми смысла, ни назначения, где ничего не считается важным и все признается равно допустимым. Представьте общество, оценивающее все крайности и обыденности человеческой жизни, от убийств и насилий до ежедневного сна и испражнения, так же, как гурман оценивает блюда в ресторанном меню, — как предметы потребления, и не более того…
Из всех профессорских откровений зацепило по-настоящему лишь это, но совсем не из-за связи с делом. Я снова и снова прокручивал ленту памяти, млея, будто мальчишка над картинкой с голой женщиной.
Жаль, многого не спросил. Как же они «пересекают Лакуну»? Чем они вызывают галлюцинации? Не иначе, наркотиками. Об заклад бьюсь, Баарс устроил нечто в духе Тимоти Лири. [21]
Случайное облачко закрыло солнце, и я вдруг заметил: напротив моей машины — окно, а в комнате за ним сидит Стиви за большим пустым столом. Откинулся на спинку кресла в удобной позе и глазеет на меня с совиной флегматичной настырностью.
A-а, злобный приспешник злого гения.
Уставившись на него в ответ, я дососал самокрутку и выщелкнул окурок в окно. Завел «гольф» и, ухмыльнувшись, показал придурку средний палец.
Вот же мудак.
Она шагнула в ресторан, и в голове моей включились «Максим» с «Плейбоем».
Ее звали Молли Модано, и в город этот она не помещалась. Все в ней прямо кричало: девушка из Калифорнии — и это в наш-то век, когда приметы, признаки и географические свойства размазаны и стерты. Да я на «фольксваген» мой поспорил бы — точно из Калифорнии.
Тогда только начало смеркаться, и я рискнул перебраться пешком через четырехполосное шоссе в ресторан напротив мотеля. Нелегко соблюсти мужское достоинство, перебегая улицу, — не легче, чем выглядеть крутым, стоя перед контролем в аэропорту. Забегаловка называлась «Случайная встреча» — здоровенными неоновыми буквами по фасаду. Но привлек меня лозунг на стенде с меню — выписанное флуоресцентной краской: «Ешь или съедят!»
Я зашел, уселся, притворился, будто изучаю меню, помешивая кофе и звякая притом ложечкой, и тут явилась она — чудо с гордо торчащими сиськами.
Вы уже, наверное, поняли: я бабник. Всегда падок на мягкое. Сплошной Голливуд — охотник за свежатинкой.
Я времени не теряю. Она еще присесть не успела — я уже встал. Я давно открыл: главное, успеть раньше официантки. А может, это у меня примета такая, из фольклора ходоков?
— Вы разрешите?
Она вздрогнула, посмотрела и произнесла:
— Ф-фу.
— Ф-фу? Но я даже плащ еще не расстегнул!
У всех красоток заготовлены отлупы для типов вроде меня. Одни посылают на три буквы, прямо и откровенно. Другие, которые злее и изощреннее или просто хорошо воспитанные, находят способы потоньше и поизящнее. Одна прелестная цыпочка даже протянула мне горсть мелочи, будто я попрошайничать к ней подошел!
Молли же отчаянно старалась быть вежливой.
— Извините, но я вас не знаю.
— Не знаете, но сочли возможным с налету нагрубить?
— Увы, я люблю судить по первому впечатлению.
Ну я-то на свои первые впечатления не жаловался: выглядела девочка на все сто. Узкие бедра, плоский животик, высокая грудь под ненужным ей лифчиком. Мальчишечья мускулистая стройность и самый сок женственности, как у ярких, с рыжинкой, блондинок вроде Миа Фэрроу [22] или Гвинет Пэлтроу. [23] Если учесть, что я — помесь Брэда Питта [24] с Сатаной, лучшей пары не сыскать.
— А я-то думал, первые впечатления — мой единственный козырь.
Поверьте мне: выгляжу я действительно на ура, а солнечной улыбкой способен растопить даже ледяную злобу. Молли окинула меня взглядом — будто паспорт проверила — и рассмеялась эдаким игривым девичьим смешком. Дескать, мерзавец ведь, вижу, но симпатичный мерзавец.
— Бедный вы страдалец!
— Бедный — это да, но насчет страдальца не согласен. Сейчас я счастлив, — объявил я, усаживаясь напротив.