– Сильный человек заслуживает уважения. В любом случае.
– Но и этот сильный человек сдался в конце концов?
– Ничьи силы не беспредельны; frangit fortia corda dolor… [57] Да, почти уже в бреду, уже почти на краю смерти, профессор Майнц сознался. Только для похищенного младенца было уже поздно – он умер в тайном убежище от голода, от жажды, от… Ему было всего три дня, много ли надо такому крохе.
– И? Его приговорили?
– Не совсем. Один уже довольно немолодой инквизитор, любитель экспериментов, испросил разрешения заменить смертную казнь пожизненным заключением в особой тюрьме под его надзором, и, собственно говоря, это означало, что профессор исчезает из мира и остается в полной власти этого святого отца.
– И?
– Дело было в том, что когда-то тот священник слышал его лекции, читал его «Трактат о стихе»; он был одним из тех, кто вел допрос, и решил, что человек такого ума и силы не должен просто так умереть. Он задался целью привести профессора к покаянию.
– К покаянию? – переспросил Бруно с усмешкой. – Того, кто собирался заколоть младенца?
– Именно. Его идея показалась любопытной начальнику тюрьмы, и они взялись за профессора вдвоем. Инквизитор долго говорил с ним, привел врача, который занимался лечением; лечить, кстати, пришлось долго, однако он так и остался на всю жизнь прихрамывающим – после «сапога» трещина в кости левой ноги срослась неровно, перед дождями ныли суставы в плечах и локтях, после всего произошедшего он стал заикаться…
– А в чем заключалась роль начальника тюрьмы, который «заинтересовался»?
– У него недавно родилась внучка, и он привел дочь вместе с ребенком в здание тюрьмы; переделал одну из ближайших к профессору камер в пристойную комнату и оставил их там. По ночам ребенок плакал. Детский плач, который будит тебя ночью, – это само по себе пытка еще та, уж ты-то должен знать… Дочери было велено не подходить к ребенку сразу, а дать покричать, чтобы было слышно в соседней камере.
Бруно зло фыркнул:
– Да вы еще большие изуверы, чем я думал. Собственную плоть и кровь подвергать…
– Брось ты, – отмахнулся Курт. – Оттого, что младенец покричит минуту-другую, с ним не случится ровным счетом ничего.
– Не хочу спорить на эту тему… И чего они добились?
– Того, что профессор Майнц перестал спать по ночам. На это понадобился не один месяц, но мало-помалу ему перестало казаться, что идея резать младенцев так уж хороша. К тому же тот старый инквизитор умел хорошо говорить, и он говорил с заключенным – ежедневно. Когда внучка начальника тюрьмы подросла, где-то через полгода, от ее услуг отказались – в плаче стали прорываться слова, это уже было ни к чему. Но профессор все равно продолжал ночами просыпаться от детского плача. Словом, еще через полгода он запросил исповеди. А когда инквизитор убедился в его искренности, он добился перевода Майнца из тюрьмы в отдаленный монастырь. Поначалу за профессором следили, за каждым шагом, но вскоре убедились, что бежать он не намерен.
– Интересно, что он сказал бы, если б узнал, что на самом деле донимало его ночами?
– Он сказал, что ему жаль девочку и ее мать, которым пришлось страдать из-за его грехов.
– Так он узнал об этом?..
– Да, спустя время… Итак, в этом монастыре он со временем принял постриг. Устав монастыря не был особенно строгим, но сам для себя профессор потребовал от духовника епитимьи; и все не мог успокоиться, требуя все более строгой, почти жестокой, так что уже начали опасаться за его здоровье. А однажды, это было спустя еще года четыре, произошла одна история… В монастырь прибыли братья из соседней обители – не важно, с какой целью; и когда утром в церкви профессор Майнц столкнулся с одним из них, его духовник заметил, как тот отшатнулся от этого монаха, не ответив на братское приветствие, и из церкви почти выбежал. Он долго не хотел говорить, в чем дело, но когда на него насел духовник, сказал следующее: «Я вижу кровь на этом человеке». И сознался в том, что чувствует тех, кто, подобно ему, обладает некой особенной силой, способностью творить то, что обычному человеку неподвластно. И в особенности видит тех, в чьих мыслях эта сила связана с чем-то недобрым. Само собой, об этом было сообщено руководству монастыря; аббат был в шоке. Ведь это обвинение, причем серьезное, и при этом подозрительное – бывший малефик обвинил монаха. Расследование было доскональным, пристальным, придирчивым; монаха пока никто не арестовал, просто изобрели предлог, чтобы задержать его в монастыре, пока шло дознание. И дознание показало, что профессор не ошибся. О том монахе выяснили такое, что у аббата волосы на голове зашевелились…
– Монаха спалили?
– Само собой. Профессор был в ужасе, когда узнал, что своими словами отправил человека на смерть. Когда его духовник увидел, как тот терзается, его осенило. Если ты хочешь более сильной епитимьи, сказал он профессору, будешь инквизитором.
– И он согласился? – пренебрежительно покривился Бруно; Курт невесело улыбнулся:
– Не сразу. Он долго упирался, умолял, но чем больше просил, тем непреклоннее был духовник. В конце концов Майнц сдался. Вот тогда и начались эти самые изменения, которым надо быть благодарными сегодня, – именно он сочинил то наставление по ведению следствия, которое легло в основу современного, именно он отбросил многое, что теперь вычеркнуто из столь нелюбимого не только тобой «Молота». И именно он добился того, что в вину вменялись уже не способности, а действия. Именно благодаря профессору признали, наконец, что особой силой человека может наделить и Бог тоже.
– «Наставление по ведению следствия»… – повторил Бруно и уточнил: – И наставления по ведению допросов, надо думать? При его-то опыте, кто лучше мог знать, как и на что надо давить…
– Верно. После профессора остался объемистый труд, при прочтении которого некоторых новичков мутит…
– И именно он вам подсказал набирать на службу малефиков?
– С чего ты взял такое? – уточнил Курт, нахмурясь, и бывший студент покривился с раздражением.
– Да брось ты, об этом вся Германия знает. Чего отпираться-то?
– Я не отпирался, лишь спросил, откуда ты такое услышал, – уклончиво возразил он; Бруно отмахнулся:
– Ну, пусть так. Никаких малефиков на службе Инквизиции, о которых ведомо всем, не существует; ясно… Но Майнц-то признается вами открыто. И он, думаю, оставил не только опус о том, куда правильно иголки с шилами пихать? Вынюхивал и сам – как с тем монахом?
– Он сам – да, срывался по первому зову в любую, самую отдаленную часть страны, чтобы присутствовать на допросе, если у следователей возникали какие-то сомнения. Иногда ведь хватало того, что он просто входил в комнату, и становилось ясно, что обвиняемый – лишь человек, который не способен на то, что ему предъявлено. Или наоборот. В особых случаях проводил допрос сам.