Утренний ветерок взъерошил темные кончики ее волос. Даже проведя столько времени в обществе норсирайских женщин, Ахкеймион вдруг почувствовал сейчас, что на него лавиной нахлынули воспоминания о матери и сестрах: тепло их оливковых щек, копны их роскошных черных волос.
Он потер глаза, провел пальцами по нечесаной бороде. Покачав головой, сказал:
— Ты похожа на свою мать… Очень похожа.
— Мне говорили, — холодно ответила она.
Он поднял руку, словно собираясь перебить, но опустил так же быстро, внезапно засмущавшись, какими старыми выглядят раздувшиеся костяшки его пальцев.
— Но ты мне так и не ответила. Что ты здесь делаешь?
— Тебя ищу.
— Это понятно. Вопрос — зачем?
На этот раз гнев проступил наружу. Она даже сощурилась. Ахкеймион не переставал ожидать наемных убийц как от Консульта, так и от аспект-императора. Но тем не менее с годами мир за пределами горизонта становился все менее и менее значимым. Все более абстрактным. Попытаться забыть, попытаться не слышать, когда внутренний слух постоянно напряжен, было почти так же трудно, как попытаться ненавистью избавиться от любви. Сперва ничто, даже если схватиться за голову и кричать, — ничто не могло заглушить воспоминание о кровавой вакханалии. Но в конце концов, рев понемногу затих, остался гул, а гул превратился в глухой ропот, и Три Моря стали чем-то вроде легендарных подвигов отцов: достаточно недавние, чтобы в них верить, и достаточно далекие, чтобы о них не думать.
Он обрел покой — истинный покой, — ведя свою причудливую ночную войну. Теперь же эта женщина грозила все уничтожить.
Он почти прокричал, когда она не ответила:
— Зачем?!
Она отшатнулась, опустила взгляд на детские каракули у своих ног: раскрытый рот расползся чернотой, как трещина по мрамору, а глаза, нос и уши разместились вдоль краев безгубого лица.
— П-потому что я хотела… — У нее перехватило горло. Глаза метнулись вверх — казалось, им требуется противник, чтобы сохранять сосредоточенность. — Потому что я хотела знать, правда ли… — Она нащупала языком раскрытую рану рта. — Правда ли, что ты мой отец.
Его смех прозвучал жестоко, но если и так, она и виду не подала, что оскорблена — по крайней мере, ничем не выдала внешне.
— Ты уверен? — спросила она, и голос ее, как и лицо, был бесцветным.
— Я встретил твою мать уже после того…
В одно мгновение Ахкеймион увидел все, написанное языком, который почти не отличался от угольных каракулей у них под ногами. Эсменет не могла этого не сделать, она должна была воспользоваться всей своей властью императрицы, чтобы вернуть себе ребенка, о котором она запрещала ему упоминать все эти годы… Найти девочку, чьего имени она никогда не произнесет.
— Ты хочешь сказать, после того, как она меня продала, — подсказала девушка.
— Был голод, — услышал он собственный голос. — Она поступила так, чтобы спасти твою жизнь, и потом вечно казнила себя.
Он еще не договорил, но уже понял, что говорит не то. Ее глаза вдруг стали старыми от усталости, от бессилия, которое приходит, когда снова и снова слышишь одни и те же пустые оправдания.
То, что она не стала на них отвечать, говорило о многом.
Эсменет вновь обрела ее уже довольно давно — это было понятно. Ее манеры и интонации были столь отрепетированными, столь изящными, что могли быть отточены лишь годами жизни при дворе. Но столь же очевидно было, что Эсменет отыскала ее слишком поздно. Этот затравленный вид. На грани отчаяния.
Надежда всегда была коварным врагом рабовладельцев. Они выбивают ее из уст, потом выгоняют из тела. Мимару, как понял Ахкеймион, загнали насмерть — и не раз.
— Но почему я тебя помню?
— Послушай…
— Я помню, как ты покупал мне яблоки…
— Девочка. Я не…
— На улице было шумно и многолюдно. Ты смеялся, потому что я свое яблоко только нюхала, а не кусала. Ты сказал, маленькие девочки носом не едят, потому что это…
— Это был не я! — воскликнул он. — Послушай. У дочерей блудниц…
Она снова отшатнулась, как ребенок, который испугался огрызнувшейся собаки. Сколько же ей лет? Тридцать? Больше? Так или иначе, она выглядела как та маленькая девочка из ее рассказа, которая шутила про яблоки на оживленной улице.
— У дочерей блудниц… — повторила она.
Ахкеймион глянул на нее, весь, до кончиков пальцев, изнутри и снаружи охваченный тревожным покалыванием.
— …не бывает отцов.
Он постарался сказать это как можно деликатнее, но ему показалось, что с годами его голос стал слишком груб. Солнце убрало ее золотом, и на мгновение Мимара стала частью утра. Она опустила лицо, разглядывая намалеванные вокруг линии, нацарапанные черным углем.
— Ты еще сказал, что я смышленая.
Он медленно провел рукой по лицу, вздохнул, вдруг почувствовав себя очень старым от вины и досады. Почему вечно приходится бороться с непосильным, почему все так запутано, что не разберешь?
— Мне жаль тебя, девочка — правда, жаль. Я понимаю, что тебе пришлось перенести. — Глубокий вздох, теплый на фоне яркой утренней прохлады. — Иди домой, Мимара. Возвращайся к матери. Нас с тобой ничто не связывает.
Он развернулся обратно к башне. Плечи сразу же нагрело солнце.
— Но ведь это неправда, — прозвенел у него за спиной ее голос — такой похожий на голос ее матери, что по коже побежали мурашки.
Он остановился, опустил голову, мысленно попеняв себе за шлепанцы на ногах. Не оборачиваясь, произнес:
— Ты помнишь не меня. Что тебе кажется — это твое дело.
— Я не об этом.
Что-то такое прозвучало в ее голосе, неуловимый намек на усмешку, заставивший его обернуться. Теперь солнце прочертило по ней вертикальную линию, нарушаемую лишь складками одежды, очертания которых тайком проносили через эту границу то свет, то тень. У нее за спиной вставала дикая чаща, намного бледнее, но тоже разделенная пополам.
— Я могу отличить тварное от нетварного, — проговорила она со смесью гордости и смущения. — Я — одна из Немногих.
Ахкеймион резко развернулся, нахмурившись и от ее слов, и от яркого солнца.
— Что? Ты — ведьма?
Уверенный кивок, смягченный улыбкой.
— Я не отца пришла сюда искать, — сказала она, словно все происходившее до сих пор было не более чем жестоким театральным представлением. — Ну, скажем… я предполагала, что ты можешь оказаться моим отцом, но я, пожалуй… не так уж… придавала этому значение, как мне кажется.
У нее расширились глаза, словно взгляд поворачивался от внутреннего к внешнему на невидимом шарнире.
— Я пришла найти своего учителя. Я пришла изучать Гнозис.