Были и другие люди — собственно Шкуродеры, а не их безумные предводители, — не знающие бремени долгих прожитых лет, целиком растворившиеся в беззаботном водовороте страсти и грубых желаний, которые и делают молодых молодыми. Они щеголяли готовностью совокупляться и убивать, делая вид, что повинуются лишь собственному капризу, но на самом деле, все было ради того, чтобы не ударить в грязь лицом перед остальными. Быть признанным.
Он все это видел сквозь ночную темноту и доски пола.
И тогда он почувствовал особое восторженное ощущение свершающейся судьбы, как человек, который узнал, что на нем вины нет. Он уничтожит сотни. Уничтожит и тысячи.
Сколько бы идиотов ни потребовалось уничтожить, чтобы найти Ишуаль.
На следующий день по утреннему холодку экспедиция с мутными глазами побрела к подножию холмов. Длинная вереница людей, согнувшихся под тяжестью поклажи, ведя под уздцы мулов, начала взбираться по склону, прочь от убогих кварталов Мозха. Извилистая дорога была опасна и усыпана воняющим ослиным навозом. Но почему-то казалось, что так и должно быть, что этот скверный город можно покидать только с потом и кровью. Становились физически ощутимы пересекаемые границы и остававшийся за спиной форпост Новой Империи, последний край цивилизации, и жестокой, и просвещенной.
Покинуть Мозх означало вычеркнуть себя из истории и из памяти… вступить в мир, полный хаоса, как душа Инкариола. Да, думал Ахкеймион, с одышкой передвигая старые кривые ноги. Это правильно, что приходится карабкаться в гору.
Путь в незнаемое должен требовать очистительной жертвы.
Мимара многое узнала о том, что значит ждать и наблюдать.
И еще больше — о природе человеческой.
Она довольно быстро поняла, что Мозх — неподходящее место для ей подобных. Сознавая свою хрупкую красоту, она до мелочей знала, как эта непреодолимая сила цепляет взгляды мужчин, словно репей — шерстяную одежду. С ней бы бесконечно заигрывали, пока, наконец, какой-нибудь шустрый сутенер не понял бы, что у нее нет покровителя. Ее опоили бы, или подослали столько людей, что ей не справиться. Ее бы изнасиловали и избили. Кто-нибудь отметит ее поразительное сходство со святой императрицей на необрезанном серебряном келлике, и ее замотают в дешевые тряпки, фольгу и драгоценности из леденцов. На много миль вокруг каждый охотник, у которого завалялись кое-какие монеты в кармане, заберет с собой ее частичку.
Она знала, что так будет. Костным мозгом чуяла, можно сказать.
Рабское прошлое не отпускало, присутствуя не столько памятью о череде наполненных страхом лет, сколько в виде наслаивающихся друг на друга мрачных теней внутри. Оно всегда в ней — всегда рядом. Кнуты, кулаки, жестокость, крики, сквозь которые пробивались воспоминания о любви к сестрам, то стершиеся, то сильные, сочувствие тем немногим, кто с мукой в глазах рыдал: «Она еще совсем ребенок…» Они пользовались ею, все они, но почему-то дно кувшина никогда не высыхало. Всегда оставался последний глоток, которого хватало, чтобы смочить губы, высушить слезы.
Такой много лет назад нашли ее агенты матери — одетой, как их святая императрица, опустошенной до самого дна, за исключением одного последнего глотка. Погибла, наверное, не одна тысяча людей — так велик был гнев Анасуримбор Эсменет. Целые улицы Червя — трущоб в Каритусале — были стерты с лица земли. Изничтожили все мужское население без разбора.
Но не понять было, кому именно мстила мать.
Мимара знала, что будет. Поэтому вместо того чтобы последовать за Ахкеймионом в Мозх, она обошла город вокруг и поднялась на холмы. На этот раз она и вправду оставила своего мула Сорвиголову волкам. Позицию она заняла вдалеке от ведущих на восток путей — казалось, дня не проходило без того, чтобы на горизонте не появилась очередная измученная экспедиция — и следила за городом, как следит за облюбованным термитами пнем бездельник-мальчишка. Город был похож на подгнившую игрушку, сплетенную из травы. Деревья и папоротники расступились вокруг обширной раны открытой грязи. Ряды распухших деревянных построек распирали ее изнутри. От водопада в воздухе плыли, как таинственное видение, белые занавеси, обволакивая мохнатые струйки дыма…
Мимара наблюдала за городом с высоты и ждала. Временами, когда налетал порыв ветра, она даже чувствовала зловонный ореол, окружавший город. Она наблюдала за прибывающими и уходящими, за этими приливами и отливами миниатюрных людей и их миниатюрных забот и понимала, что бесконечное разнообразие людей и их дел — не более чем обман зрения, проявляющийся тем сильнее, чем ближе к земле, а если взглянуть с высоты, то все постоянно повторяют одни и те же действия и выглядят ничтожными букашками, какими и являются на самом деле. Все те же несчастья, все те же горести, все те же радости, и новизну им придает лишь неверная память и искаженная перспектива.
Ограниченность и забывчивость — лишь они даруют человеку иллюзию нового. Кажется, она всегда это знала, только не имела возможности убедиться воочию в этой истине, увидеть которую ей не давала череда низко наклонявшихся к ней лиц.
Зажечь огонь она не отважилась. Чтобы согреться, обхватывала себя руками. На краю высокого каменного уступа она смотрела вниз и ждала его. Идти ей больше было некуда. Как и он, она была лишена корней. И так же безумна.
И так же одержима.
…побежденные народы живут и умирают, зная, что выживание не сопряжено с честью. Они предпочли стыд погребальному костру, медленное пламя — быстрому.
Триамис I. Дневники и диалоги
Ранняя весна, 19-й год Новой Империи (4132 год Бивня), Сакарп
Удивительное дело.
Еще дымились бастионы и укрепления Сакарпа, а южный горизонт уже затмили бесчисленные аисты, не широкие стаи, к которым привыкли люди Воинства, а целые высоко летящие айсберги заслоняли небо, оседали, как соль в воде, по окрестным холмам. Даже людям, видавшим величественные зрелища, наблюдать их было необычайно: как они опускались, со свистом рассекая воздух, исхудавшие, стройные, изящно поворачивали голову, когда с особой птичьей внимательностью что-то разглядывали. Они прибывали и прибывали, заполоняя собой все небо. Поскольку для множества наций, входивших в Великую Ордалию, аисты символизировали разное, все разошлись в том, что же именно предвещало их появление. Аспект-император не сказал ничего, только издал эдикт о защите птиц, чтобы их не употребили ни в пищу, ни на украшения. Сакарпцы, очевидно, почитали их священными: мужчины охраняли их от лис и волков, а женщины собирали их помет, чтобы готовить смесь, называвшуюся «угольная сажа»: долго горящее топливо, которое они использовали вместо дерева.
Судьи были заняты. Потребовалось несколько повешений, а с одного айнонского сержанта, который убивал птиц и делал подушки на продажу, прилюдно содрали кожу. Но в конце концов, Люди Ордалии привыкли к клекоту аистов и виду холмов, покрытых белыми птичьими спинами, и перестали насмешничать над мужчинами и женщинами покоренного народа, которые ухаживали за аистами. На языке лагеря выражение «есть аиста» превратилось в синоним безрассудного и эгоистичного поступка. Вскоре всем — даже тем, кто, подобно кианцам, считал аистов вредными животными — стало казаться, что эти важные тонкошеие птицы священны, а окружающие холмы — нечто вроде природного храма.