Он едва понимал, что происходит, так откуда же он мог знать, что ему следует или не следует делать? Но решительность придавала сил. Кроме того, у него начала появляться способность высказывать дерзкие замечания.
— Как я уже сказал, — ответил Сорвил, — у меня нет выбора.
Анасуримбор Кайютас кивнул — как полевой хирург, оценивающий сделанную работу, подумал Сорвил.
«Достаточно того, что я подчиняюсь…»
— Раба, который привел тебя сюда, — продолжил принц, как ни в чем не бывало, — зовут Порспариан. Он из Шайгека, древней страны к югу от…
— Я знаю, где это.
Неужели уже дошло до этого? Неужели дошло до того, что перебивать угнетателей считается местью?
— Конечно, знаешь, — ответил Кайютас, не до конца подавив усмешку. — Порспариану легко даются языки. Пока я не найду тебе учителя, в шейском будешь практиковаться с ним… — Он дотянулся до другого конца стола, двумя пальцами поднял свиток папируса, протянул его Сорвилу и сказал:
— Держи.
— Что это?
— Дарственная на владение рабом. Теперь Порспариан твой.
Юный король вздрогнул. Он почти все время смотрел в спину раба, и теперь едва помнил, как тот выглядел. Сорвил взял папирус, всматриваясь в непонятные буквы.
— Я знаю, — продолжил Кайютас, — что ты будешь к нему относиться хорошо.
С этими словами принц вернулся к чтению документов, словно разговора и не бывало. Весь оцепеневший, за исключением кончиков пальцев, которые жгло письмо, Сорвил пошел прочь. Когда он повернулся, чтобы переступить порог, его заставил остановиться голос Кайютаса.
— Да, и еще одно, последнее, — сказал он, не поднимая головы от папируса. — У меня есть старший брат, Моэнгхус… Берегись его.
Молодой король попытался что-то сказать в ответ, но не смог вымолвить ни слова. Скривившись, он несколько раз глубоко вздохнул, чтобы унять бешено стучащее сердце, и предпринял еще одну попытку.
— П-почему так?
— Потому, — сказал Кайютас, продолжая водить глазами по исписанному папирусу, — что он совсем сумасшедший.
Шагнув на улицу из шатра принца, Сорвил сказал себе, что это он просто моргает на ярком солнце. Но горящие щеки и резь в горле выдавали, так же как и ватные руки.
«Что мне теперь делать?»
Крики кавалеристов разносились по ветру, и вослед им каркал рог, высоким и пронзительным звуком перекрывавший вечный гомон Священного Воинства. Этот звук словно резал по живому, сдирал кожу, обнажал нутро.
Сколько здесь королей? Сколько людей с ожесточившейся душой?
Что такое был Сакарп по сравнению с любым из народов Трех Морей, не говоря уже о мощи и величии Новой Империи? Императором у них бог. Генералами — сыновья бога. Бастионом — весь мир. За несколько недель до штурма города Великой Ордалией Сорвил слышал донесения шпионов отца. Навозники. Вот как люди Трех Морей называли его соплеменников…
Навозники.
Его пронзила паника, он словно забыл, как дышать. Что сказал бы отец, видя, как он постоянно теряет присутствие духа, и не из-за того, что враг коварен и безжалостен, а из-за… из-за…
Одиночества?
Раб Порспариан смотрел на него, стоя в тени за их лошадьми. Не зная, как надо поступить, Сорвил просто подошел и протянул дарственную.
— Я… — начал Сорвил и сразу захлебнулся переполнявшими его слезами. — Я…
Старик, ничего не говоря, посмотрел на него с изумлением и тревогой. Он пожал Сорвила за предплечья и бережно прижал дарственную к мундиру-парму. В голове у Сорвила крутилась всего одна мысль: «Вот стоит король, одетый в шерстяные лохмотья».
— Я подвел его! — рыдая, говорил он ничего не понимающему рабу. — Разве ты не видишь? Я его подвел!
Старый шайгекец взял его за плечи, долгим и тяжелым взглядом посмотрел в его полные тоски глаза. Лицо старика напоминало дарственную, которую прижимал к груди Сорвил: гладкое, за исключением тех мест, где оно было исчерчено строками незнакомого письма — вдоль лба, около крупного носа и глаз, темных, как чернила, словно бог, который вырезал это лицо, слишком глубоко всаживал нож.
— Что мне делать? — всхлипывая, бормотал Сорвил. — Что мне теперь делать?
Старик, кажется, кивнул, хотя желтые глаза оставались пристальными и неподвижными. Постепенно, Сорвил сам не понял почему, дыхание замедлилось и шум в ушах затих.
Порспариан повел его к новому жилищу столько раз сворачивая, что Сорвил и не надеялся запомнить дорогу. Шатер оказался довольно большим, Сорвил даже мог стоять в нем в полный рост, и из обстановки была только койка для него самого и циновка для его раба. Большую часть дня Сорвил провалялся в смутном забытьи, уставясь невидящим взглядом в белую ткань шатра, которая поднималась и опадала, как рубашка спящего младшего брата. Когда пришли носильщики с его невеликими пожитками, он не обратил на них внимания. Он подержал в руке отцовскую нагрудную цепь — древнюю реликвию династии Варальтов, украшенную печатью его семьи: башня и двухголовый волк. Он прижал драгоценность к груди и стиснул так крепко, что сапфиры наверняка поранили ему руку, так ему показалось. Но когда он посмотрел на руку, крови не было, только быстро исчезающий отпечаток.
Король Пройас появился, когда стены шатра в тускнеющем свете стали казаться навощенными. Он произнес несколько шутливых слов на шейском — вероятно, рассчитывая подбодрить Сорвила непринужденным тоном. Когда Сорвил не ответил, экзальт-генерал глянул на молодого короля и почувствовал угрызения совести; казалось, он увидел в нем образ из своего далеко не беззаботного прошлого.
Порспариан все время его визита простоял на коленях, прижавшись лбом к земле.
Когда Пройас ушел, оба, король и раб, некоторое время сидели молча, наблюдая, как в надвигающихся сумерках отчетливее доносится повсюду хор вечерних звуков лагеря. Пение воинов. Ржание непокорных лошадей. Потом, когда темнота стала совсем непроглядной, они услышали, как снаружи на углу шатра облегчается какой-то кидрухиль. Сорвил улыбнулся сидевшему поодаль старику, лишь силуэт которого виднелся в темноте. Когда солдат выпустил газы, Порспариан вдруг захихикал, обхватив руками тощие ноги и раскачиваясь из стороны в сторону. Он смеялся заливисто, как ребенок. Звучало это так нелепо, что Сорвил, неожиданно для себя самого, присоединился к сумасшедшему старику.
Пока Порспариан занимался светильником, Сорвил сел на край койки. На свету все казалось голым, незащищенным. Старый шайгекец без объяснений исчез за входным пологом, нырнув в суровый мир, который бормотал и гудел по ту сторону засаленной парусины шатра. Сорвил долго глядел на светильник (всего лишь фитиль в бронзовой чаше), так что стало казаться, будто пятна в глазах останутся навсегда. Огонек был таким ясным, таким доверительным и чистым, что Сорвил чуть не убедил себя, что сгореть — это самая блаженная смерть.