— Либо пускай несет свою ношу, как мужчина, — крикнул он, удаляясь, — либо положим на нее другую ношу как на женщину!
Шкуродеры заулюлюкали и засвистели. Пока Ахкеймион и Мимара медленно возвращались в конец колонны, кажется, все до единого удостоили их взглядом. На лицах была вся палитра выражений от недовольства до глумливой похоти. Но больше всего тревожили Ахкеймиона бесстрастные лица, глаза, в которых отложилась память о порванных рейтузах Мимары.
Трупом Мораубона никто заняться не потрудился. Он остался истекать кровью, на фоне ревущей воды и гигантских глыб. Белое тело на окрашенном в красный цвет камне.
— Кто он? — прошептала Мимара. Пока Ахкеймион вглядывался в остальных, она не сводила глаз с удаляющейся спины Капитана.
— Ветеран, — вполголоса ответил он. — Так же, как и я.
Они держались позади всех, переходили из неровного солнечного света в зеленую тень и спорили, заглушаемые бормотанием реки.
— Тебе нельзя оставаться! Это невозможно!
— И куда же мне идти?
— Куда идти? А как ты думаешь? Назад к матери! На Андиаминские Высоты, где тебе и подобает быть!
— Никогда.
— Я знаю твою мать. Я знаю, что она тебя любит!
— Не столько любит, сколько корит себя за то, что со мной сделала.
— Чтобы спасти твою жизнь!
— Жизнь… Это так называется? Мне что, надо рассказать тебе историю своей жизни?
— Нет.
— Подумаешь, мужчины. Поверь мне, я терпела их раньше. Вытерплю и еще.
— Но не таких мужчин.
— Тогда, значит, мне повезло, что у меня есть ты.
Она совсем не похожа на Эсменет, начал понимать он. Мимара точно так же склоняла голову, словно пыталась буквально разглядеть, что стоит за его словами, и голос у нее становился жестким, точно так же превращаясь в пронзительный сгусток ненависти, но если не считать этих мелких отголосков…
— Послушай меня. Тебе просто никак нельзя оставаться. Это путешествие… — Он запнулся, поняв, что именно собирается сказать. — Это путешествие, у которого нет обратного пути.
Она ухмыльнулась и рассмеялась.
— Как и у любой жизни.
Была в ней какая-то выводящая из себя язвительность, так и подмывало ударить — или подзадорить… Даже не разобрать, что больше.
Нет. На Эсменет она отнюдь не была похожа. Даже злое презрение усмешек — все только ее собственное.
— Ты этим охотникам так и сказал?
— Как — «так»?
— Что в этом путешествии им всем предстоит быть убитыми.
— Нет.
— А что ты им сказал?
— Что покажу им Сокровищницу.
— Сокровищницу?
— Легендарную кладовую школы Сохонк, утерянную, когда во время Первого Апокалипсиса была уничтожена библиотека Сауглиша.
— Значит, об Ишуале они ничего не знают? И представления не имеют, что ты разыскиваешь корни их священного аспект-императора? Человека, который платит им за скальпы целое состояние!
— Не знают.
— Убийца. Если так, то ты — убийца.
— Да.
— Тогда учи меня… Учи меня, а не то я все им расскажу.
— Шантаж?
— Убийство намного порочнее.
— Отчего ты так уверена, что я не убью тебя, если я — убийца, как ты говоришь?
— Потому что я слишком похожа на свою мать.
— Это мысль. Наверное, надо рассказать Капитану, кто ты такая. Принцесса императорской семьи! Подумай только, какой за тебя можно получить выкуп!
— Да… Но с другой стороны, зачем тебе истекать кровью всю дорогу до Сауглиша?
Дерзость. Доходящий до какого-то безумия эгоизм! Родилась ли она такой? Нет. Она носила свои шрамы так, как носят собственное зловоние отшельники: как символ всех многочисленных грехов, которые она преодолела.
— В этом состязании, колдун, тебе не выиграть.
— Это почему?
— Я не дурочка. Я знаю, что ты чем-то там священным для тебя поклялся никогда больше не учить никакого…
— Я проклят! За моими поучениями по пятам идет несчастье. Смерть и преда…
— Но ты ошибаешься, думая, что на меня можно подействовать угрозами, мольбами или доводами разума. Дар, который у меня есть, эта способность видеть мир таким, каким видишь его ты, — это единственное, что мне преподнесли в подарок, единственная надежда, которую я когда-либо знала. Я стану ведьмой или умру.
— Ты меня не услышала? На моем учении лежит проклятие!
— Значит, мы хорошо друг другу подходим.
Дерзость! Нахальство! Ну что за бесстыжая девка!
В ту ночь шатер они разбили неподалеку от остальных. Никто с ними не перекинулся и словом. Среди Шкуродеров вообще установилось молчание, такое, что главной нотой беседы стало потрескивание костров. Только приглушенный голос Сарла продолжал скрипеть, как ни в чем не бывало.
— Киампас! Киампас! Тяжеленькая выдалась ночка!
Ахкеймиону достаточно было поднять глаза, чтобы увидеть несколько оранжевых лиц, повернутых в их сторону — даже среди Укушенных. Никогда в жизни он не чувствовал себя таким нелепо заметным. Он ничего не слышал, но прислушивался, не переговариваются ли о ней вполголоса: не оценивают ли грудь и бедра, облекая неутоленную страсть в яростную похвальбу, не перечисляют ли, что конкретно они бы сделали, как бы лихо воткнули, а она бы кричала и стонала, не рассуждают ли, почему да зачем она здесь, о том, что она, должно быть, шлюха, если отважилась появиться среди таких, как они, или если нет, то скоро ею станет…
Достаточно было лишь взглянуть на Мимару, чтобы понять, что она тоже прислушивается. Другая, обычная свободная женщина или принцесса, воспитывавшаяся в оторванном от мира затворничестве, могла бы ни о чем не подозревать, полагая, что бурные нравы мужчин заключены в то же невинное русло, что и у нее, и волнение у них то же. Другая, но не Мимара. Она навострила уши, это Ахкеймион чувствовал. Но если он при этом испытывал тревогу, острый собственнический инстинкт отца, оказавшегося более слабым, то она, казалось, чувствовала себя совершенно свободно.
Она росла под жадными мужскими взглядами, и хотя страдала от жестоких рук, но выросла сильной. Она несла себя со скромной гордостью, словно была единственным человеком в стаде обиженных обезьян. Пускай бормочут. Пускай дрочат. Ей не было дела до тех картинок, в которых она танцевала, стонала и задыхалась в их примитивном воображении — за исключением того, что благодаря этим картинкам она сама и возможности, которые обещали ее душа и тело, приобретали особую цену.
Она — вещь, которую желают. Пусть так. Найдем способы заставить их платить.