Мисс Каролина слушала молча и, несмотря на ужас и замешательство, хотела слушать еще. Такого рода откровения о человеке, которого мы хорошо знаем внешне, но, оказывается, совершенно не знаем изнутри, всегда вызывают жгучий интерес. Чувства, которые испытывала юная леди, были не то чтобы совсем неприятными — скорее новыми, поразительными и волнующими. Ей открылась бездонная пучина и неведомые прежде рифы. Больше мистер Монморанси ничего не сказал, предоставив мисс Вернон самостоятельно обдумывать услышанное.
С какой целью он завел этот разговор, сказать трудно. Монморанси воздержался от грубых выпадов в адрес Заморны и не стал его чернить, что мог бы сделать без труда: он ограничился тем, что приведено выше. Насколько его слова запали в душу слушательницы, сказать не берусь, но полагаю, что глубоко, поскольку она не говорила на эту тему ни с кем другим и не обращалась к мистеру Монморанси за дальнейшими сведениями, однако же заглянула в газеты и журналы и прочла каждую строчку, посвященную Заморне или Доуро. Довольно скоро, оставаясь в пяти сотнях миль от человека, чей характер исследовала, мисс Вернон выяснила о нем все, что знали другие, и увидела его в истинном свете: не философа и апостола, а… Впрочем, не буду пересказывать читателям то, о чем они без меня знают или хотя бы догадываются. Заморна перестал быть для нее абстрактным принципом; она обнаружила, что он человек, порочный, как все люди (возможно, мне следовало сказать «порочнее других»), со страстями, которые порою берут в нем верх над рассудком, с наклонностями, которые он не всегда может перебороть, с чувствами, которые трогает красота, с дурными свойствами, которые просыпаются, когда ему перечат. Теперь он был для нее не «стоик в лесах, что не ведает слез», а… Впрочем, не будем утруждать себя догадками.
Пробыв в Париже четыре месяца, мисс Вернон как будто бы прискучила тамошним обществом. Она попросила отца отправить ее домой, разумея под этим Витрополь. Как ни странно, просьба смутила графа. Поначалу он только отмахивался. Каролина отказалась посещать званые вечера и оперу; сидела вечерами с отцом, играла ему, пела. Нортенгерленд успел искренне привязаться к дочери; в конце концов он нехотя сдался на беспрестанные мольбы, частенько сопровождавшиеся слезами. Впрочем, его упрямство, даже сломленное, оставалось таким же сильным. Он слышать не желал о Витрополе, явно не хотел, чтобы Каролина туда ехала, и огорчался, что она затворилась в доме и не принимает приглашений. Сторонний наблюдатель заподозрил бы, что его сиятельство слегка повредился в уме: он прекрасно знал круг, в котором вращалась дочь, знал развращенность парижских нравов и холодную распущенность, ставшую здесь всеобщей. И все же граф и словом не предостерег Каролину, не выразил и малейшей озабоченности, пока она не объявила о своем желании покинуть здешнюю тлетворную атмосферу, и лишь тогда принялся возражать и хмуриться, словно она ищет новых искушений, а не бежит от них. Впрочем, несмотря на кажущийся парадокс, у Нортенгерленда, вероятно, были для такого поведения вполне основательные резоны. Он хорошо знал материал, с которым имеет дело, и рассудил — говоря его собственным словами, — что в качестве примадонны парижского салона Каролина подвержена опасностям менее, чем в уединенном домике средь ангрийских лесов.
Однако Нортенгерленд не мог устоять перед нежными мольбами и печальным взглядом. Мисс Вернон ненавидела Париж и мечтала о Витрополе; она своего добилась. Однажды вечером, пожелав отцу доброй ночи, она услышала от него, что может дать распоряжения об отъезде когда пожелает. Через несколько дней пакетбот с графом и его домочадцами на борту уже пересекал пролив.
С самого прибытия в Витрополь Нортенгерленд выказывал странную обеспокоенность. Ему явно не хотелось, чтобы дочь оставалась здесь. Он все время был как на иголках. Пока ее присутствие в Эллрингтон-Хаусе никому не мешало, поскольку графиня находилась в Ангрии; с возращением Зенобии Каролине предстояло покинуть особняк. Однако графа тревожили и другие мысли, не высказываемые вслух и неведомые его дочери.
У мистера Перси есть свой особенный способ выражать недовольство. От него редко можно услышать укоризненное слово, порицание или даже приказ. Все это сквозит во взглядах и движениях, внятных лишь посвященным. Мисс Вернон видела перемену в отце, но не понимала ее причины. Когда перед прогулкой она подходила к нему в шляпке, очень милая и элегантная, если верить зеркалу, он не проявлял обычной спокойной радости, а замечал, что день сегодня пасмурный, или холодный, или ветреный, или еще почему-нибудь неподходящий для гулянья. Когда она после чая заглядывала в его гостиную и говорила, что проведет с ним вечер, он не улыбался и не удостаивал ее ласковым словом, просто сидел равнодушно. Его дочь Мэри болезненно ощутила бы эту сухость и замкнулась в оскорбленном молчании, но Каролина не обладала такой чуткостью души. Вместо того чтобы отнести отцовское недовольство к себе и приписать перемену в нем каким-то своим поступкам или упущениям, она думала, будто он болен, или хандрит, или у него что-то не ладится в делах. Ей было невдомек, что отец на нее сердит, и потому она ласково обнимала его за шею и целовала. И хотя граф принимал поцелуи с безразличием статуи, Каролина, вместо того чтобы молча удалиться, начинала щебетать, чтобы его развлечь, а не преуспев в этом, садилась за рояль, когда же он просил ее перестать, смеялась и говорила, что он такой же капризный, как маменька; затем, поскольку и это не помогало, тихонько устраивалась с книжкой у его ног. Так она и сидела однажды вечером, когда мистер Перси после долгого-предолгого молчания произнес:
— Ты не устала от Витрополя, Каролина?
— Ничуть.
— Думаю, тебе пора отсюда уехать, — продолжал граф.
— Уехать, папа? Перед самой зимой?
— Да.
— Я здесь всего три недели, — заметила мисс Вернон.
— В деревне тебе будет ничуть не хуже, — ответствовал ее отец.
— Парламент начинает работу, и открывается сезон, — настаивала она.
— Ты заделалась монархисткой? — спросил граф. — Будешь посещать дебаты и болеть за ту или иную партию?
— Нет, но в город съедутся люди.
— Мне казалось, ты пресытилась парижскими развлечениями?
— Да, но я хочу видеть витропольские.
— Эдем-Коттедж готов, — сообщил Нортенгерленд.
— Эдем-Коттедж, папа?
— Да. Дом близ Фидены.
— Ты хочешь отправить меня туда, папа?
— Да.
— Как скоро?
— Завтра или послезавтра, по твоему выбору.
Лицо мисс Вернон приняло выражение, которое трудно описать более приятными эпитетами, чем «кислое и надутое». Она проговорила нарочито медленно и с нажимом:
— Я бы не хотела ехать в Эдем-Коттедж.
Нортенгерленд промолчал.
— Я всей душой ненавижу север, — продолжала она, — и не люблю шотландцев.
— Селден-Хаус тоже готов, — сообщил мистер Перси.