– Знаем, знаем, – твердит он, отнимая руку.
– Я думал, что, когда проснусь, мы поговорим о Дженис, – вставляет Кролик. Подняв с пола брюки, он натягивает их на себя. Их жеваный вид беспокоит его, напоминает, какой важный шаг он совершил, и от этой мысли в животе и в горле начинаются нервные спазмы.
– Поговорим, поговорим, – соглашается Тотеро. – Как только выполним наши общественные обязательства. – Пауза. – Ты хочешь вернуться? Ты скажи, если хочешь.
Кролик вспоминает идиотскую щель ее рта, вспоминает, как дверь стенного шкафа бьет по телевизору.
– Упаси Бог.
Тотеро в восторге, от счастья он без умолку болтает.
– Вот и прекрасно, вот и прекрасно, давай одеваться. Мы не можем ехать в Бруэр не одевшись. Тебе нужна чистая рубашка?
– Но ведь ваша мне не подойдет?
– Почему, Гарри? Какой у тебя размер?
– Сорок второй, третий рост.
– Как у меня! В точности как у меня! Для твоего роста у тебя короткие руки. О, это просто замечательно, Гарри. Не могу тебе передать, как много для меня значит, что, когда тебе потребовалась помощь, ты пришел ко мне. Все эти годы, – говорит он, доставая из самодельного комода рубашку и срывая с нее целлофановую обертку, – все эти годы, все эти ребята, они проходят через твои руки и растворяются в эфире. И никогда не возвращаются, Гарри, никогда не возвращаются.
Кролик с удивлением чувствует и видит в мутном зеркале, что рубашка Тотеро ему в самый раз. Очевидно, вся разница между ними только в длине ног.
Тотеро трещит без умолку, словно преисполненная гордости мамаша, и смотрит, как он одевается. Теперь, когда ему уже не надо объяснять, что именно они будут делать, он перестает смущаться, и его речи становятся более осмысленными.
– Прямо душа радуется, – говорит он. – Молодость перед зеркалом. Признайся, Гарри, когда ты в последний раз развлекался? Давно?
– Вчера ночью, – отвечает Кролик. – Я съездил в Западную Вирджинию и обратно.
– Тебе понравится моя дама, непременно понравится, этакий городской цветочек, – продолжает Тотеро. – Девушку, которая с ней придет, я никогда не видел. Говорит, она толстая. Моей даме все на свете кажутся толстыми; видел бы ты, как она ест, Гарри! Аппетит молодости. Как ты здорово повязал галстук, нынешняя молодежь знает столько разных штучек, каких мне и во сне не снилось.
– Обыкновенный Виндзор.
Одевшись, Кролик снова успокаивается. Пробуждение каким-то образом возвратило его в мир, который он покинул всего несколько часов назад. Ему не хватало докучного присутствия Дженис, малыша с его шумными потребностями, своих четырех стен. Он сам не знал, что делает. Но теперь эти рефлексы, всего лишь поверхностные царапины, иссякли, и на первый план выступили более глубокие инстинкты, которые убеждают его, что он прав. Он дышит свободой, она как кислород – везде, кругом; Тотеро – вихрь воздуха, а здание, в котором он находится, и улицы поселка – всего лишь лестницы и дороги в пространство. Свобода, в которую простым усилием его воли кристаллизовался мировой хаос, настолько законченна и совершенна, что все пути кажутся равно прекрасными, все движения будут одинаково мягко ласкать кожу, и если б даже Тотеро сказал ему, что они сейчас встретятся не с двумя девицами, а с двумя козами и поедут не в Бруэр, а в Тибет, счастье его не умалилось бы ни на йоту. Он завязывает галстук с бесконечным тщанием, как будто линии виндзорского узла, воротник рубашки Тотеро и основание его собственной шеи – лучи звезды, и когда он кончит, они протянутся к самому краю вселенной. И вообще он – далай-лама. Словно облачко, возникшее в уголке его поля зрения, Тотеро подплывает к окну.
– Мой автомобиль еще здесь? – спрашивает Кролик.
– Он синий? Здесь. Надевай башмаки.
– Интересно, видел его тут кто-нибудь или нет. Вы не слышали никаких разговоров, пока я спал? – Ибо Кролик вспомнил, что в необъятной чистой пустоте его свободы имеются кой-какие помарки – дом его родителей, дом родителей жены, их квартира – сгустки забот. Едва ли бег времени мог так быстро их растворить, но, судя по ответу Тотеро, именно так оно и есть.
– Нет, – говорит Тотеро. И добавляет:
– Впрочем, я не был там, где могли о тебе говорить.
Кролика бесит, что для Тотеро он всего лишь спутник в увеселительной поездке.
– Я должен был сегодня идти на работу, – резко замечает он, словно во всем виноват старик. – Суббота для меня большой день.
– Кем ты работаешь?
– Демонстрирую кухонный прибор под названием «чудо-терка» в магазинах дешевых товаров.
– Благородная профессия, – говорит Тотеро, отворачиваясь от окна. Великолепно, Гарри. Ты наконец оделся.
– Есть у вас какая-нибудь расческа? И еще мне надо в сортир.
Внизу бурно радуются и смеются над всякой чепухой члены Спортивной ассоциации «Солнечный свет». Кролик представляет себе, как он пройдет мимо них, и спрашивает:
– Скажите, непременно надо, чтобы все меня видели?
Тотеро возмущается, как в свое время на тренировках, когда все ребята, вместо того чтобы заниматься делом, дурачились под кольцом.
– Кого ты боишься, Гарри? Этой несчастной козявки Дженис Спрингер? Ты переоцениваешь людей. Никому до тебя нет дела. Сейчас мы попросту сойдем вниз; только не задерживайся в туалете. Я еще не слышал от тебя благодарности за все, что я для тебя сделал и делаю.
Вынув из щетки расческу, он подает ее Гарри.
Боязнь омрачить свободу мешает произнести простые слова благодарности.
– Спасибо, – поджав губы, бормочет Кролик.
Они спускаются вниз. Вопреки уверениям Тотеро, все мужчины – большей частью старые, хотя и не настолько, чтобы их бесформенные тела окончательно утратили свою тошнотворную бодрость, – с интересом на него смотрят. Тотеро снова и снова его представляет:
– Фред, это мой лучший ученик, замечательный баскетболист Гарри Энгстром, ты, наверно, помнишь его имя по газетам, он дважды поставил рекорд округа – сперва в тысяча девятьсот пятидесятом, а потом сам побил его в тысяча девятьсот пятьдесят первом, это был изумительный результат.
– Что ты говоришь, Марти!
– Гарри, сочту за честь с вами познакомиться.
Их живые бесцветные глазки – такие же смазанные пятна, как и их темные рты, – пожирают его такую странную здесь фигуру, а потом отправляют кисловатые впечатления вниз, чтобы переварить их в своих отвратительных, раздутых от пива утробах. Кролику ясно, что Тотеро для них просто шут, и ему стыдно за своего друга и за себя. Он скрывается в уборной. Краска на сиденье облупилась, раковина вся в потеках от ржавых слез крана с горячей водой, стены засалены, на вешалке нет полотенца. Высота крошечного помещения наводит жуть – один квадратный ярд потолка затянут густой паутиной, в которой висят спеленутые белесой пленкой мухи. Подавленное настроение Кролика усиливается, превращаясь в какой-то паралич; он выходит и присоединяется к прихрамывающему и гримасничающему Тотеро, и они, словно во сне, покидают клуб. Тотеро влезает к нему в автомобиль, и Кролик злится на его непрошеное вторжение. Но, как и полагается во сне, не утруждая себя вопросами, садится за руль и, когда его руки и ноги возобновляют контакт с рычагами и педалями, вновь обретает силу. Мокрые приглаженные волосы плотно облегают голову.