Мысль о возможной смерти не напугала ее, однако Мишка вдруг забился, завыл. Очевидно, его полузвериное существо уловило в этой внезапной сонливости что-то опасное. Он беспомощно хватал Алену за руки, заглядывал в лицо, скулил – и тогда она обняла его, прижала к себе так, что голова Мишки склонилась к ней на колени, и забормотала:
Как у котика-кота
Колыбелька золота.
У дитяти моего
Есть получше его…
Голоса своего она почти не слышала, однако в сознании все яснее, все громче звучал другой голос – женский, мягкий, ласковый – до того ласковый, что у Алены слезы наворачивались на глаза:
Как у котика-кота
Подушечка пухова.
У мово ли у дитяти
Есть помягче его!..
Мишка протяжно вздохнул. Глаза его медленно закрылись. Губы сонно чмокнули, а потом слабо улыбнулись. Вот так же засыпал он некогда, во времена незапамятные, под матушкину колыбельную, а рядом сворачивалась клубочком и дремала его сестра… Он не помнил ее имени, но знал, что сейчас она вернулась к нему, сейчас она рядом – и можно спокойно уснуть в тепле и ласке, потому что ничего не страшно, пока поет-напевает этот тихий голосок:
Как у котика-кота
Занавесочка чиста.
У дитяти моего
Есть почище его,
Да покраше его,
Да получше его…
Алена проснулась внезапно. Было такое ощущение, что плыла она, плыла по темной, глубокой, спокойной реке – и вдруг волны ни с того ни с сего вздыбились и вышвырнули ее на берег. И она лежит, цепляясь за землю, не в силах осознать, где находится, за что извергнута ласковой полутьмой в царство беспощадного света, в незнакомый, чужой мир и кто она вообще такая.
От ощущения собственной неприкаянности и этой безвестности так закружилась голова, что Алена вскрикнула, цепляясь за что-то мягкое, на чем она лежала, – и тотчас с двух сторон над нею нависли два лица… два настолько знакомых лица, что Алена вмиг вспомнила не только их, но и себя и теперь беспомощно, растерянно переводила взор с одного из этих лиц на другое.
Ибо над нею склонялись Катюшка и Маланья.
В первое мгновение Алене почудилось, будто она очнулась в доме Аржанова после ночного приключения в казармах и Катюшка сейчас примется трещать о том, как не повезло, что Аржанов увидел ее неприбранной, что, слава богу, Алена нашлась до возвращения Фрица, который появится не нынче – завтра, а Маланья будет смотреть обвиняюще и презрительно, а впереди Алену ждет встреча с Аржановым, в котором она с первого взгляда узнает…
Но тут память наконец вполне пробудилась и с такой стремительностью развернула перед Аленою свой вдоль и поперек исписанный свиток, что у той пуще прежнего заплясало все перед глазами, и она опустила веки со слабым, болезненным стоном.
Что-то зашелестело рядом – будто бы чьи-то шаги, а потом раздался Катюшкин грозный шепот:
– Куда это ты?!
– Так ведь проснулась же Аринушка, – пролепетала Маланья не без робости. – A барин молодой и сам граф сказывали, чтоб непременно позвали их, когда она очнется.
– А кто тебе сказал, что она очнулась? – воинственно прошипела Катюшка.
– Tак ведь глаза… – заикнулась Маланья.
Однако тут же была прервана:
– Что – глаза? Они закрыты, аль не видишь? По-прежнему Алена – Алена, запомни, никакая не Аринушка! – в беспамятстве. Верно, она только начала в себя приходить, да сызнова и обмерла. Зачем же, скажи на милость, беспокоить попусту Егора Петровича и его сиятельство?
– Правда что, – задумчиво пробормотала Маланья после некоторого колебания, – незачем, выходит!
Шаги ее снова приблизились, однако Катюшка шепнула:
– Ты, Малашенька, принесла бы мне чайку горяченького, а то зазябла я что-то, да в горле пересохло. Принесешь?
– Конечно, барыня, Катерина Ивановна, как велите! – покорно откликнулась Маланья, и скоро легонький стук двери обозначил ее уход.
В то же мгновение Катюшкины руки бесцеремонно тряхнули Алену, а голос нетерпеливо позвал:
– Hу, просыпайся, просыпайся же, соня! Довольно притворяться!
Алена покорно разомкнула веки – и не могла не улыбнуться, увидев близко над собою румяное, цветущее, обрамленное пышными локонами Катюшкино лицо:
– Я и не притворяюсь. Просто подумала, что ты мне пригрезилась.
Губы и язык повиновались ей так неохотно, словно вовсе отвыкли шевелиться.
– Ох, руки бы Леньке оторвать, – пробормотала Катюшка. – Вишь, язык-то у тебя заплетается – чудок он тебя до смерти не уморил! Мы уж думали… – Она отмахнулась, усмехнулась – и крепко обняла Алену своими теплыми, душистыми руками, расцеловала, по обыкновению чмокая воздух около щек, чтобы не перепачкать лицо подруги помадою: – Но до чего же я рада, рада видеть тебя живой! Кажется, никогда в жизни я так ничему не радовалась!
– Да я тоже счастлива, – пролепетала Алена, чувствуя, как защипало глаза. – Но скажи на милость: ты и правда здесь? Не снишься?
– Сдается мне, тебе кое-кто другой должен в снах являться! – задорно тряхнула головой Катюшка. – Впрочем, можешь успокоиться: я это, я, истинная! Воротилась с полдороги – и прямо кстати, чтоб тебя поздравить.
Она взяла со столика большую кружку и подсунула к губам Алены.
– Воротилась с полдороги?! – изумленно повторила та, проглотив вместе с молоком удивление о каких-то там поздравлениях. – Верно, Фриц дело какое-то вспомнил? Или новый приказ получил? – спросила она, но не прежде, чем осушила кружку до дна.
– Фриц? – Светленькие Катюшкины брови взлетели так высоко, что затерялись в пышных кудельках, обрамляющих лоб. – Tы о чем?.. Ах да, Фриц… Ну при чем тут он?
Настала очередь взлетать Алениным бровям.
– Позволь, матушка, это как это так – при чем?! – почти испуганно вопросила она. – Ты же ведь с ним уехала?
– Уехала с ним, а приехала без него, – досадливо отмахнулась Катюшка. – И забудь, забудь ты это имя вообще! Нету его больше, Фрица, нету на свете!
– О господи! – Алена всплеснула бы в ужасе руками, но и на вершок поднять их не смогла. – Неужто случилось что в дороге? Да жив ли он?