Но вот в зеркале заднего вида отразились отчаянные глаза Алана — видя мое спокойствие, он нахмурился, а через миг выбросился из машины на полном ходу.
Я ударил по тормозам, но было поздно: Алан успел вскочить на ноги, и только его и видели. Мой сын спортсмен. Я, наверное, не догнал бы его, даже если бы выскочил вместе с ним.
«Бедняжка, — сказала Оливия по пути назад. — Алан, — добавила она через минуту, словно забыла, как его зовут. — Похоже, мальчик он славный».
Даже не знаю, чего еще я ждал. Алан не считает ее матерью, и слава богу. Я бы не вынес, если б было иначе. Она никому не годится в матери.
Впрочем, это не ее вина. Но наблюдать за ней, когда она в таком состоянии, тоже невыносимо.
Алана, что удивительно, в доме не было. Он стоял у обочины вместе с демоном — весь в крови и слезах, держал его, полусонного, на плече. Монстр выглядел как всегда, словно ничего не случилось.
«Он вышел меня искать!» — выкрикнул Алан, зная, что я не смогу этого опровергнуть.
Потом отвернулся и стал шепотом на ухо утешать демона.
«Ладно, Алан, — сказал я тогда. — Твоя взяла».
Он смерил меня долгим взглядом и продолжил свой бесконечный монолог с демоном: все, мол, хорошо, бояться нечего и — подлинное безумие! — тебя все любят.
Я сидел в машине с открытой дверью, слушая, как тикает остывающий двигатель, и смотрел перед собой. Длинные волосы Оливии развевались на ветру и мельтешили передо мной, как полосы тени, как прутья тюремной решетки междумной и всем миром.
Быть может, Алана вовсе не заколдовали. Может, он просто пошел в отца — привык любить тех, кто не может подарить ему ни счастья, ни ответных чувств».
Мэй остановилась.
Ей даже в голову не приходило, что сказать Нику.
Он так же стоял перед подоконником, склонив голову. Солнце почти село — только алый штрих еще виднелся на горизонте, похожий на лезвие ножа, которым мазали клубничный джем. Прочитанное громом отдавалось у нее в мозгу: «Демоны жаждут крови. Они могут подчинять себе разум людей. Пусть демон достанется колдунам».
— Алан-спортсмен, — фыркнул Ник.
Вот уж о чем Мэй не вспомнила бы.
— Да…
— Хочешь узнать, что с ним случилось? — спросил он.
— Нет, — ответила Мэй, а у самой на душе заскребли кошки. Она ни разу не спросила Алана об увечье. Притворялась, что не замечает хромоты, думала — может, его ранили в какой-то ужасной схватке или он таким родился. Притворство казалось ей самой вежливой тактикой, а потом вежливость стала щитом. Не то чтобы она больше не обращала внимания на больную ногу. Просто привыкла к ней, как к его беззаботной улыбке, а теперь засомневалась — хочет ли услышать правду.
— Все из-за меня, — глухо проронил Ник. Мэй едва успела охнуть, как он продолжил: — Я снял амулет в ту ночь, когда погиб отец. Алан отдал мне свой. Колдуны швырялись огнем и попали в него. Он потерял и отца, и ногу — все в одну ночь. Это я виноват.
Мэй прикусила губу. Алан-спортсмен… Футболист, мальчишка, которого не мог догнать рассерженный родитель. Она вспомнила, как Син предложила побежать за колдуном и как Алан тогда на нее посмотрел.
— А ты не можешь… — начала Мэй и запнулась, подумав над тем, что сказал колдун Джеральд о вероятности исцеления Меррис при участии Ника. — Ты не можешь вылечить ему ногу?
Он поднял голову с глазами-щелочками на хмуром лице. У Мэй по спине пробежал холод: видно, как раз этого ей не стоило говорить.
— Могу, — отозвался Ник еле слышным шепотом, от которого бросало в дрожь. Такие звуки порой слышишь в доме, когда просыпаешься от кошмара. — Вообще я и сам думал об этом. Только Алан не разрешит.
Мэй чуть не поперхнулась смешком — до того нелепо это звучало, до того просто и по-детски.
— Да как он тебе помешает? — вырвалось у нее. Ник стиснул кромку подоконника — аж костяшки пальцев побелели.
— Ты права, — прорычал он. — Помешать мне никто не сможет. Я могу творить, что хочу и когда захочу, и ни одна душа в этом мире меня не остановит.
Нервы Мэй, натянутые до предела и звенящие при каждом звуке, чуть не лопнули: Ник вдруг взял совсем другой тон. Потом она заметила, как его широкие плечи чуть поникли, а в голосе кроме ярости послышалось что-то еще:
— Только Алан не хочет, чтобы я помог, — произнес он. — И я не хочу — сам не знаю почему.
— Ему важно, чтобы ты вел себя как человек, — нашлась Мэй. — Он не хочет, чтобы ты пользовался силой.
Она предложила ответ, потому что обещала помочь, не зная, правильно ли помогает. Как бы то ни было, Ник посмотрел в ее сторону.
— Думаю, поэтому же он заставляет тебя ходить в школу, — путано продолжила она.
— И убивается на работе в этом дурацком книжном, — пробубнил Ник в пол. И поднял голову. Его глаза сияли странным блеском. — А ты?
— Извини?
Он повернулся к ней и посмотрел в упор с каким-то внезапным и пугающим интересом, как кот на мышь.
— Чего ты хочешь? Я все могу. — Сказано это было с каким-то глухим урчанием, отчего сказочный посул превратился в угрозу. — Могу показать тебе мир. Могу подарить красоту, власть и богатство, каких ты представить не сможешь. Должны же у тебя быть какие-то желания?
— У меня их полно.
Ник усмехнулся.
— Но ты боишься попросить?
— Я не боюсь, — ответила Мэй. — Просто я хочу сама всего добиться.
Ник снова уперся взглядом в пол. Мэй на миг решила, что опять сморозила что-то не то, но когда он заговорил, его тон был спокойным, ровным и холодным.
Может, он все же нашел смысл в ее словах?
— Понятно. — Ник посмотрел на нее. — Жалость.
— С какой стати?
— Нет, я не в этом смысле, — отмахнулся Ник. — В прошлый раз ты мне рассказывала о смущении. Теперь расскажи о жалости. На что это похоже?
— Ну… — произнесла Мэй, отложила тетрадь и обхватила колени в глубокой задумчивости. — Жалость — это когда ты слышишь о том, что с кем-то случилась беда или видишь раненых и плачущих людей, даже совсем тебе незнакомых, и грустишь, оттого что им плохо. Хочешь помочь.
Ник сполз по стене и сел на пол, поджав одно колено. Потом он невыразительно посмотрел на Мэй и тряхнул головой.
— Дальше. Сострадание.
— Как жалость, только теплее.
Она вспомнила слова Лианнан о том, что за сотни лет Ник ни разу не проявил человеческой теплоты, и совсем не удивилась, когда он снова тряхнул головой.
— Страх, — предложил Ник. Его голос слегка завибрировал на этом слове, словно оно ему нравилось. Дело, конечно, было в другом, догадалась Мэй: ему нравилось то, что пугает. Он как бы смотрел извне.