* * *
Сестры Филиппа по-разному покидали семейный храм: Амалия шла уверенно, с сухими глазами, скрестив руки на выпирающем животе, вдыхая свежий вечерний воздух. А Аврора двигалась как во сне, не прекращая проливать слезы, которые она иногда смахивала машинальным жестом. Старшей сестре надоело наблюдать эту картину, и она взяла ее за руку.
— Почему ты так горько рыдаешь? Молитвы не пошли тебе на пользу?
— Я не могла молиться: меня душит страх. Перед глазами стоит тот ужасный день, когда нам привезли тело Карла Иоганна. Вдруг теперь настала очередь Филиппа?
— Почему ты решила, что его тоже уже нет в живых? Согласна: записка Гильдебрандта внушает тревогу, потому что он сам писал ее в панике, но ведь всякое возможно. Вдруг с нашим братом произошла простая неприятность? Упал где-нибудь в поле с лошади, угодил в плен, да мало ли что? Я в отличие от тебя помолилась, и это вселило в меня надежду...
Аврора перестала наконец плакать и изумленно уставилась на сестру.
— Надежда?! Господи, какая еще надежда? Этот ганноверский двор — сущая клоака, там орудуют одни варвары и ведьмы!
— Вот и не надо было ему соглашаться служить там после унизительной неудачи сватовства в Целле!
— Как ты можешь говорить о согласии? Не притворяйся наивной, Амалия. Ты не хуже меня и всех нас знаешь, что командиром полка ганноверских гусар его назначили по ходатайству Саксонии и по его собственной просьбе.
— Просто этот дурень хотел снова увидеться с Софией Доротеей! — фыркнула графиня Левенгаупт и пожала плечами. — Какое легкомыслие!
— Это так, но ведь он хотел ее спасти!
И верно, через несколько месяцев после доставки праха Карла Иоганна в Агатенбург Филипп прибыл в Ганновер, где был назначен командиром гвардии курфюрста. Его предшественник на этой должности пал от руки некоего швейцарского барона, и отсутствие командира у телохранителей сильно тревожило правителя, прекрасно сознававшего в силу своей непопулярности необходимость хорошей охраны. Эрнст Август был старым придирой и недоверчивым скрягой, всю жизнь потратившим на попойки, карты и девиц. Ныне возраст принуждал его довольствоваться лишь одной возлюбленной — Кларой Елизаветой фон Мейсенбург. Он выдал эту даму за некоего Платена, которого произвел в графы, чтобы и Клару Елизавету сделать графиней. Эрнсту Августу вполне хватало ее одной ввиду ее обольстительной внешности и темперамента. Вот только самой графине Платен одного старика герцога было маловато, недаром ее звали «эта Платен»: она прославилась как глубоко порочная нимфоманка. Клара Елизавета беспрестанно изменяла герцогу не только с офицерами, но даже и с рядовыми гвардейцами. Ее стараниями ганноверский двор, давно слывший гнездом беспробудного пьянства, превратился еще и в один из самых распутных во всей Европе.
Наследник герцогского трона Георг Людвиг превзошел даже своего папашу. Манерами, вульгарностью и тупостью он смахивал на неотесанного немецкого дворянчика, был вечно пьян и не скрывал, что тоже имеет любовницу, в роли которой выступала сестрица «этой Платен», Катарина фон Буш... «Свиное рыло», как «ласково» прозвали Георга Людвига его будущие подданные, не расставался с ней не только ночами, но и днем.
Немного в стороне от всей этой мерзости стояла жена курфюрста София, дочь свергнутого короля Богемии, в жилах которой текла толика английской крови, ведь она приходилась внучкой Якову I. Высокомерие ее было так велико, что она презирала скопом всех германских князьков, в особенности же своего свояка герцога Целльского, посмевшего взять в жены «эту д'Ольбрёз, настоящее ничтожество, кучу грязи». «Пыль под ногами» — как она величала свою невестку, бедняжку Софию Доротею. Ей было всего шестнадцать, когда ей пришлось пойти под венец, так что несчастной суждено было испить до дна ненависть этой худшей из свекровей.
Правда, начиналось все обнадеживающе. Оценив прелесть этой восхитительной куколки с лицом цвета камелии, с огромными серыми глазами, с густыми шелковистыми волосами светло-каштанового оттенка, Георг Людвиг прогнал любовницу ради длинного медового месяца с юной женой, «ласково» прозванной им «Физеттой». На свет появились один за другим двое очаровательных младенцев. Увы, рождение второго ребенка погасило чувства Свиного рыла: он потерял к жене всякий интерес, увлекшись семнадцатилетней особой огромных размеров по имени Мелюзина фон Шуленбург, которую ему подсунула все та же графиня Платен.
Вот как обстояли дела, когда ноябрьским вечером 1688 года паркет ганноверского дворца на берегу реки Лайне скрипел под каблуками Филиппа. С порога огромного зала, где собрались придворные, камергер провозгласил:
— Граф Филипп Кристоф фон Кенигсмарк!
София Доротея знала, что рано или поздно он появится, и была готова к встрече. И все же при звуке его имени ее сердце затрепетало с неожиданной силой. Ее смятение усилилось, когда она увидела, как он уверенно шагает к трону ее свекра сквозь толпу царедворцев, тихо расступавшихся перед ним и шептавших ему вслед льстивые слова. Минуло шесть лет: теперь Филипп был мужчиной в расцвете сил, осознавшим свои достоинства, и молодая женщина немедленно ощутила всем своим существом его притягательность. В считанные мгновения плохо затянувшаяся рана вновь обнажилась и стала кровоточить, не позволив юной даме вкусить счастье оттого, что он предстал перед ней еще более гордым и неотразимым, чем прежде.
Сам Кенигсмарк умело скрыл охватившую его при виде принцессы бурю чувств. Ему понадобилось всего несколько секунд, чтобы понять, что властвующий при этом дворе удушливый этикет служит прикрытием для самых гнусных похотей и что София Доротея подвергается здесь неусыпной слежке, за ней шпионят все эти ревнивцы и ревнивицы, которым она мешает и которые презирают ее или попросту ей завидуют. И немудрено: она стала еще очаровательней, чем раньше, еще трогательнее с этой ее уязвимостью прекрасного растения, задыхающегося в затхлой атмосфере. При виде Софии Доротеи в Филиппе не только ожили давние чувства, но и пробудилось желание, острота которого стала для него неожиданностью; все это окрашивалось состраданием, какого не может не испытать порядочный человек при виде чужого несчастья.
Конечно, ощущая угрозу, исходившую от грубых физиономий ее мужа и свекра, Филипп тщательно скрывал свои чувства. В этом ему помогало разочарование: в тот вечер, как и потом, София Доротея в его присутствии не поднимала глаз. Это внушало ему подозрение, не забыла ли она его, как обещала в том ужасном письме, которым разрывала с ним отношения.
Раз так, то новый полковник не мог не заскучать при этом дворе, где лучшим и самым невинным развлечением — не считая, правда, театра! — были пиршества, на которых торжествовало чревоугодие и опорожнение огромных бочек спиртного, словно то были куриные яйца. Отдавая должное своим привычкам и потребностям, молодой граф не чуждался мимолетных связей с придворными дамами и актрисами. Окончательно развеяла его скуку гибель дяди, Конисмарко: Филипп помчался в Венецию, за дядюшкиным прахом и немалым наследством. Если бы он не был обязан доставить останки в Агатенбург — а также подписать контракт с Ганновером! — то он охотно остался бы на берегу Адриатики.