На что же султан рассчитывал, намереваясь осаждать Родосскую крепость в преддверии зимы?
Роксолана несколько минут сосредоточенно соображала, потом осторожно поинтересовалась:
– Надеешься, что замерзнут?
– Ах ты, моя умница! Как догадалась?
– А чего еще могут бояться зимой люди, у которых есть все остальное? Если у них много еды и воды, много оружия и крепкие стены, не значит, что есть дрова для печей.
– Что попросишь в этот раз? Привезти книги ордена госпитальеров не обещаю, они наверняка религиозные. Проси другое.
– Попрошу.
– Слушаю.
– Сберегите себя, Повелитель. Вы и это дитя – единственное, что у меня есть в этом мире.
У Сулеймана перехватило горло – так могла сказать только любящая женщина. Любящая и любимая, знавшая за собой это право – просить сберечь жизнь любимого человека.
– Прятаться от каждой опасности не обещаю, но голову под чей-то меч подставлять не стану. Я хочу поднять на руках нашего сына. Береги себя ты, ты очень нужна нам с ним, – султан приложил руки к животу Роксоланы. Младенец, словно почувствовав отцовское прикосновение, требовательно толкнулся.
Сулейман осторожно приложил к животу ухо, как делал это уже не раз, слушая сердцебиение сына. Зейнаб, узнав, что султан трогает и даже слушает живот Роксоланы, ворчала:
– Не должен мужчина делать этого! Не должен! Навредит ребенку!
Но как могла Роксолана отказать Сулейману в этой его радости, как и в своей ласке? Не могла и не хотела, пусть трогает живот, он же с любовью, сын должен это почувствовать. Пусть и будущий малыш знает, что его ждут и уже заранее любят, это только поможет малышу крепко зацепиться за жизнь в этом тяжелом мире.
На сей раз ушли в поход без оглушительного барабанного боя, без шума и торжеств. Просто войско частями выдвинулось к юго-западу, чтобы собраться в назначенное время на берегу почти напротив острова.
Сулейман загодя отправил магистру ордена госпитальеров Иль-Адану предложение сдаться без боя. Тот даже не ответил, считая крепость неприступной. Имел основания.
Турки осадили крепость и штурмовали ее стены так же безуспешно, как делали это воины Мехмеда Завоевателя. Но Сулейман почему-то был спокоен. Он словно ждал чего-то. Чего?
В гареме потекла привычная жизнь, болезнь пошла на спад, потом, собрав свой страшный урожай, и вовсе затихла до новой вспышки. Среди наложниц умерших не было, пострадали только дети султана, а просто рабы… кто же их считал? Из похода привезено так много новых, что цены на сильных рабов из Европы сильно упали.
Роксолана снова стала просто наложницей, которая должна родить. Но никто не обманывался таким скромным ее статусом: все понимали, что это особая наложница, ведь за все время пребывания в Стамбуле султан едва-едва увиделся даже с валиде, никого из наложниц в свои покои не звал, одну только Хуррем. Только с ней, беременной, встречался каждый вечер, снова вел долгие беседы, снова оставлял до утра.
Чем же так околдовала маленькая славянка большого султана? Гарем так и не понял.
Валиде обращалась с Роксоланой осторожно, особенно когда поняла, что та не пожаловалась ни на что, не рассказала Повелителю о своих бедах. Сама Роксолана пожала плечами:
– Зачем? Что было, то прошло. К чему Повелителя беспокоить прошлыми неприятностями?
Хафса покачала головой:
– Мас Аллах! Ты разумная женщина.
Валиде по-прежнему не слишком любила эту гяурку, боялась ее колдовства над сыном, но уважала волю Повелителя. Сулейман выбрал Хуррем, это его право.
А у нее была одна забота – доносить и родить ребенка.
Зейнаб с Фатимой боялись высказывать свои опасения, понимая, что столько переживаний и завистливая ненависть вчерашних подруг не могут не сказаться на здоровье будущего малыша. Но была у них еще одна забота, не знали, как подступиться к Роксолане, чтобы поговорить о ней.
И все же однажды Зейнаб решилась.
– Госпожа, тебе рожать уж скоро.
– Я помню, – рассмеялась Роксолана.
– Я вокруг да около ходить не буду, скажу то, что все думают. Прогонишь меня потом – твое дело.
– Говори, – насторожилась Роксолана. – Что случилось?
– Не случилось ничего. О тебе поговорить хочу.
– Я же веду себя тихо, ни с кем не ссорюсь, стараюсь зависти и ненависти не вызывать. Вчера в нашу больницу велела новые одеяла купить, старые прохудились. Милостыню подаю щедро. Чего ты еще хочешь?
– Вот о милостыне. Знай, что ее не приняли.
– Почему?!
Это было не впервые, когда не принимали ее подаяний, ее подарков, даже если те были разумны и нужны. Роксолана сама не раз задумывалась, почему это происходит.
– Я что, зачумленная? Кто-то боится, что на моих руках осталась болезнь?
Она говорила возмущенно, на глазах слезы. Чувствовалось, что женщина переживает. Понятно, быть отвергнутой даже в благодеяниях – кому же понравится?
– Не в тебе дело.
– А в ком?
– В твоей вере.
– Не трогай мою веру!
– Хуррем, для всех ты до сих пор гяурка, об этом помнят. Гяурка, околдовавшая султана. Кто может родиться у гяурки?
Роксолана закусила губу. По гарему ползли слухи, что у нее непременно родится шайтан, потому родов у Хуррем боялись все вокруг.
– Кто пустил слух, что я рожу шайтана?
– Никто. Просто валиде неосторожно произнесла: «Шайтан! Кто может родиться у такой беспокойной?» А рабыни разнесли, что шайтан родится.
– Меня ругаешь за каждое неосторожное слово, а валиде можно что попало говорить?!
– И валиде не стоило, да что уж теперь, слово не птица, в клетку за зубы не вернешь. Надо думать, как сделать так, чтобы твоего будущего ребенка не боялись.
– Зейнаб, это так серьезно?
– Да.
– Фатима?
– Зейнаб верно говорит, госпожа. Можно сделать сколько угодно подарков в больницу, раскидать по Стамбулу золото, но, собрав это золото, люди все равно будут помнить, что гяурка не может родить никого путного.
– Лжете! Разве у султана Баязида любимая жена не была другой веры? Разве редко султанские жены бывали христианками? Султаны всегда женились на христианках.
– Женились, никто не спорит. Да только те принимали ислам. Если ты не желаешь, чтобы когда-нибудь разъяренная толпа забила камнями твоего сына, прими и ты.
– Что?! Ты советуешь мне сменить веру?
– Бог един, Хуррем, един для всех. И милостив.
– Если един, то к чему отрекаться от своей веры?
– Потому что люди не помнят об этом. Оставаясь гяуркой, ты обрекаешь на беды своих детей – этого и тех, что еще будут. Подумай об этом, время еще есть. В противном случае во всех бедах, которые будут с детьми, снова обвинят тебя.